Закономерно разгорающийся вновь (начиная с интеллигенции) общественный спор принято называть «красно-белым», хотя это не совсем корректно (а то и неверно совсем). Дело в том, что сам «белый» лагерь как в революционную эпоху, так и тем более сейчас является совершенно неоднородным: его условно объединяет лишь неприятие «русского якобинства» и его революционной диктатуры (красный цвет – европейский символ революции, а белый был использован лишь в ответ – как устоявшийся символ контрреволюции). В действительности, «красно-белый» спор является лишь искусно спутанным и превращённым подлинным старым спором – западников и славянофилов (русофилов): притом западники ныне стремятся представлять в нём обе стороны сразу, заглушая русофилов.
Часть «белых консерваторов» ещё со времён последних созывов Государственной Думы были консерваторами не Святой Руси, не Третьего Рима, а в немалой степени сложившейся весьма небезупречной системы, в которой во многом обеспечивались их классовые интересы и образ жизни, – с обильными элементами дворянского либерализма, к которому к концу XIX века добавился пролиферирующий капитализм. Данный «белый» консерватизм во многом оппонировал царским плавным державно-патриотическим преобразованиям не менее, чем революционной ломке. Наиболее точной сутью чаяния данного лагеря был такой «образ будущего» России, который бы делал её государством западноевропейского типа с конституционно-монархическим или даже республиканским правлением и буржуазной элитой, куда плавно перетекало бы и старое дворянство.
Сюда относилось и ядро революционеров-февралистов в лице дворянско-интеллигентской партии конституционных демократов (кадетов), и лояльно-умеренная дворянско-купеческая партия октябристов. Помимо расчётливых классовых рационалистов здесь было немало умозрительных мечтателей, захваченных западными идейными веяниями и принимавших их за передовые истины либо собственные озарения: таковых среди либералов было, вероятно, даже больше – в соответствии с традициями русского идеализма: либерализм в России во многом и родился как мечтательная прелесть дворян (а не корыстная идеология буржуазии) с ложно направленной пассионарностью и превратно понятой справедливостью, а потому и носил преимущественно революционный, а не реформаторский характер.
Однако другая часть «белого лагеря» была по факту «чёрной» – черносотенной: имея своим ядром русское идейно-патриотическое дворянство (последователей и носителей экзонима «славянофилы»), она стягивала к себе идейно-патриотические же круги всех сословий, отстаивала русскую консервативную идеологию, основанную на христианском мировоззрении и наиболее концентрированно выраженную в знаменитой триаде министра образования графа Сергея Уварова «Православие-Самодержавие-Народность». Таковая «консервировала» (охраняла) уже не чьи-либо корыстные привилегированные интересы, а именно идеалы Святой Руси и Третьего Рима.
«Черносотенцы» (русские национал-патриотические консерваторы) слишком долго пребывали в рассредоточении, самоуспокоенности с надеждой на силу государства, даже лучшие представители властей которого (во главе с монархами) не считали чрезвычайно важным и жизненно необходимым поощрять создание и возрастание данной общественной силы и движения (в его многообразии). Православные патриоты-охранители позже всех вступили в сферу идеологической и политической борьбы, притом неустанно набирали общественный вес (и долю в Государственной Думе), но, к сожалению, не сподобились утвердиться в качестве ведущего политического слоя до начала войны (многие из них вскоре повторили судьбу опричников в битве при Молодях). Представления о месте и призвании русского дворянства у данных «белых лагерей», разумеется, значительно отличались.
В предреволюционный период и во время Гражданской войны по мере проникновения вглубь самого «белого лагеря» доля «чёрных охранителей», русских патриотов, заметно возрастала. Разумеется, граница между «правыми» либералами и патриотами не всегда была чёткой. Но в целом либеральная часть (особенно революционная) «белого лагеря», мягко говоря, не испытывала ко второй особой любви и после Февральской революции первым делом поучаствовала в запрете именно русских православно-монархических объединений, забыв о какой-либо «классовой солидарности» (дворяне шли против дворян) и одновременно максимально открыв врата для революционных левых сил, включая красных радикалов и террористов, «русских якобинцев». Сама же власть, установившаяся в результате октябрьского внутри-революционного переворота, была гораздо более терпимой к буржуазному Временному правительству (а впоследствии – его членам), возглавляемому дворянином, семейным другом детства Ленина, одним из главных российских масонов и при этом партийным социал-революционером («левым») Керенским, о чём принято было умалчивать в позднесоветскую эпоху.
После переворота подавляющее большинство «белых» либералов и их верхушки оказались не в стане Белой армии, а в обожаемых ими странах Запада. После же очередного внутри-революционного переворота в 1991 году, в котором антагонизм между типичными представителями коммунистической партийной элиты, западниками Горбачёвым и Ельциным, имел также преимущественно постановочный характер, к власти пришёл именно этот лагерь «белых» – февралистских буржуазных космополитов, продолживших вслед за их предшественниками подавлять национал-патриотические движения – уже вместе с социал-патриотическим лагерем, заклеймив их вкупе «красно-коричневыми».
В «красно-белом» споре о значении дворянства в русской истории нередко наблюдаются две крайности с обеих сторон. Однако крайности эти нельзя назвать равнозначными – и, прежде всего, в силу вышеуказанной неоднородности «белого лагеря»: как столетие назад, так и в настоящем времени.
Крайность, которая встречается в консервативном «белом лагере», проявляется в признании дворянства Российской Империи безусловно достохвальным сословием русского народа, на котором одном держалась державная мощь и духовная сила государства, положение которого в сословном строе Империи неизменно соответствовало русским идеалам справедливости, а в крушении Империи его вина минимальна и принадлежит либо внешним врагам, либо взбунтовавшимся низшим классам, а порой винят ещё и Царей (особенно последнего). Однако такая крайность не затрагивает саму сущность русского дворянства, а допускает недооценку системных и частных искажений и злоупотреблений, а главное – разделяется скорее меньшинством представителей «белого лагеря», а в полной мере «радужные иллюзии» – едва ли в единичных случаях. Для подлинных же, православных консерваторов, чуждых всякого классового подхода и преданных безпристрастному трезвомыслию и любви к Отечеству, указанные искажения и общий кризис дворянского сословия является неоспоримой очевидностью.
Совсем иной характер носит крайность «красного лагеря». Таковой, в соответствии с «единственно верным» марксистско-ленинским учением, объявляет дворянство онтологически целиком негативным общественным явлением – изначально паразитарно-эксплуататорским господствующим классом несправедливого общественного устройства экономически неразвитого общества, который с прогрессом производственных отношений и революционным переходом к «справедливому обществу» равенства трудящихся становится классом реакционным, вредоносным пережитком, подлежащим уничтожению с последующим построением общества не просто с новой рабоче-крестьянской элитой, но вообще без элиты как таковой – в бесклассовом обществе всеобщего равенства и братства.
«Красная» оценка дворянства вообще и русской дворянской элиты в целом не просто критикует какие-то возможные злоупотребления и пороки дворянства в петровской России, но нигилистически уничижает саму сущность дворянства, отрицает его необходимость в устройстве народно-государственного бытия как такового и, в частности, традиционного уклада христианского народа и государства. Поэтому, забегая вперёд, вполне необходимо признать обитание истинного понимания дворянства как такового, равно как и истинной исторической оценки русского дворянства, внутри именно «белого лагеря», – отметая лишь ошибочные уклонения в толкованиях, – и при этом отсутствие такой истины у всего «красного лагеря», признавая, однако, за ним наличие частичных правд, заключающихся не в чём ином, как в тех самых дворянских неправдах.
Важно также отметить, что указанный спор ныне носит ещё менее классовый характер, чем 100 лет назад: как нынешними «белыми» апологетами (как либеральными, так и охранительными) не являются дворяне, так и, тем паче, в рядах «красных» апологетов сложно заметить рабочих и крестьян, – этот спор носит глубоко ценностно-метафизический характер, хотя зачастую – совсем не между теми ценностями, которые декларируются самими участниками спора: и если среди «новых белых» ещё можно найти много либеральных псевдоконсерваторов, то среди «новых красных» найти сторонников диктатуры пролетариата будет вообще едва ли возможным.
Сам нынешний «красный лагерь» состоит либо из двух духовно разнородных когорт. Первая – ностальгирующие по временам СССР, в котором, вопреки эгалитарной мифологии, была сформирована своя классовая иерархия (да и вес и этос офицерства со времён его восстановления Сталиным были достаточно высоки и отчасти преемствовали дореволюционному дворянству), а главными своими антагонистами видящие как раз либералов-космополитов, сформировавших новую «левую» псевдоэлиту (хоть и называющую себя порой «правой»). Вторая когорта, напротив, – идейные сторонники современной «левой» либерально-глобалистской идеологии, продолжающей марксистско-ленинскую войну против христианских и даже более приземлённых традиционных устоев человеческого бытия. К сожалению, первые зачастую не могут увидеть свою коренную чуждость в отношении вторых и поддаются их манипуляциям, позволяя внушать себе свою враждебность не леволиберальным глобалистам, а русским национал-патриотам. Им не хватает сил осознать, что подлинное соборное единство русского народа и справедливый строй возможен внутри традиционного русского христианского уклада с его иерархией и служилой элитой, а не в его утопическом отрицании.
Позиция «красных» относительно дворянства – вековой давности и нынешних необольшевиков (среди которых находится множество откровенных агентов Запада и капиталистических кругов в правящей глобальной и местной элитах) – проста и стоит твёрдо на позициях исторического материализма и классовой борьбы: русское дворянство было господствующим эксплуататорским классом, веками угнетавшим и обдиравшим (вместе с присоединившейся к нему во в.п. XIX века капиталистической буржуазией) простой трудовой народ, подчиняя своим интересам всю политику монархии, включая ведение «империалистических воин». Все столкновения в русской истории представителей простого народа (крестьян, казаков) с дворянами были-де не следствием двусторонних ошибок и искушений, но естественной закономерностью, устремлённой к будущей «благотворной» классовой войне и победе над «классом эксплуататоров». «Избавление» народа и страны от дворянства полагается безусловным благом, оправдывающим даже любые жестокости, включая разжигание классовой ненависти и прямой террор вплоть до гражданской войны и распада страны.
Однако хотя реальными мозговыми и политическими центрами социалистического движения в России двигала именно ненависть к старой России и русской патриотической дворянской элите (лишь во вторую очередь – к аристократии как таковой, да и то спорный вопрос в отношении прозападной и западной), за антидворянской позицией социалистов (особенно с учётом общеевропейского контекста) стоят более глубокие основания – онтологические. Западная «левая» (или либерально-социалистическая) идеология исходит из духа и мировоззрения секулярного постхристианского общества. Она отрицает естественность и справедливость иерархии не только в обществе, но в бытии как таковом, неизменно приходя к отрицанию библейского Бога и самой библейской картины мироздания.
«Левая» социальная философия, исторически возникающая в противовес христианскому миросозерцанию и на его развалинах (паразитируя на идеалах человеколюбия), не различает классовость и сословность, глядя на политэкономические группы общества материалистически, через призму интересов – корыстных животных инстинктов как якобы естественных и безраздельно господствующих в людях. А потому дворянство в ней отождествляется с классом помещиков-землевладельцев, сущность которого сводится к прямому присвоению себе ради роскошной и беззаботной жизни плодов труда крестьян, косвенному – рабочих, и вместе с тем – к формированию совместно с союзными эксплуататорскими классами-сословиями общественных отношений и сознания (базиса и надстройки) «под себя».
Исходя из деиерархизированного и редукционистско-материалистического представления о мироздании, в котором порядок не задаётся целостно свыше, а механицистски вырабатывается снизу, классический западный социализм и его радикальное маркистско-ленинское крыло провозглашают, что сугубая элита (высший правящий слой), – связанная с особым устройством, образом жизни, этосом и сознанием, мыслящая и живущая общенародными и общегосударственными целями и ценностями, – обществу не нужна. Собственно, для расположения русского общественного сознания к восприятию такого эгалитаристского представления об общественном бытии и правящей элите в нём был сделан идеологический акцент на абстрактном понятии социума (или общества) и производного от него социализма (смысл которого предельно размыт): ибо в конкретных сущностях общественного бытия (семье, народе, государстве, церковном союзе, войске) естественная, богоустановленная необходимость иерархии является слишком самоочевидной. Проще говоря, обществу аристократическая элита вроде как не нужна: но она вопиюще нужна государству (в лице дворянства), Церкви (в лице архиерейского собора), семье и общине (в лице совета старейшин), армии (в лице офицерства). Социалистические «демократические» проекты «мирянской» церкви и «комитетной» армии закономерно потерпели крах и были в условиях Отечественной войны окончательно отброшены Сталиным. Проект же государства советов изначально использовался лишь в демагогических целях для прикрытия партийной диктатуры.
В рамках эгалитаристского коммунистического проекта за самими «трудящимися классами» (производящими материальные блага или условия для их производства) признаётся способность выдвинуть и постоянно выдвигать из своих рядов представителей, которые вполне справятся с управлением обществом и созданием его высоких культурных благ, которые здесь же сводятся, в конечном счёте, к удовлетворению бытовых потребностей, чему исключительно способствует материалистическая концепция человека как социального животного. В свете данной доктрины дворянство оказывается для коммунистов ещё более враждебным классом, нежели капиталисты: последние, всячески ориентированные на экономическую выгоду, вынужденно служат материальному прогрессу и трансформации традиционного общества, а первые оказываются здесь чисто паразитарным и реакционным классом.
При внимательном рассмотрении социалистическая социально-структурная онтология тесно сплетается с родственной ей (в европейском Новом времени) либеральной, в которой социальный порядок также стихийно образуется из хаоса, демократически выдвигая на управленческие и «культурообразующие» высоты «успешных» лиц в условиях политической конкуренции и рыночно-потребительского характера таковой. Элиты социалистического и индивидуалистического либерального общества оказываются вкупе буржуазными, прежде всего, по духу и устремлениям, выделяются в особые надстроечные политические классы партийной олигархии и бюрократии и обволакиваются защитным слоем услужливой им интеллигенции. И это всё – ещё в рамках собственной экзотерической (для «непосвящённых») онтологии двух концепций и идеологий (либерализма и социализма).
На деле же за сломом традиционного общества и переходом его в буржуазную форму всегда стоят могущественные теневые (закулисные) силы, претендующие на статус контрэлит, презирающие также и либеральную, и социалистическую демократию, используя её лишь в качестве тарана и переходного этапа к своей олигархической диктатуре. В чужих же странах с враждебными себе народом и культурой они стремятся создать контролируемую вассально-агентскую (компрадорскую) элиту.
