15 июня 2011 года президиум Межсоборного присутствия Русской Церкви принял решение о рассылки в епархии для обсуждения проект документа о мерах улучшения понимания церковнославянских богослужебных текстов. В документе утверждается ценность церковнославянского языка, который «необходимо беречь и хранить». Для облегчения понимания церковной службы предлагается редактирование книг с целью прояснения трудных мест славянского перевода, а также меры по расширению изучения богослужебного языка среди прихожан. Вместе с тем, в документе находится важное замечание, что «в Русской Православной Церкви, с благословения Священноначалия, употребляются богослужебные тексты и на национальных языках». Текст документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной Церкви XXI века» размещен, в частности, на странице интернет-портала «Православие. ru». В связи с обсуждением такой важной темы, хотелось бы предложить нашим читателям размышление одного из авторов нашей газеты, ведущего рубрики «Библия и богослужение» священника Алексия Хотеева.
Трудность понимания богослужебного языка в настоящее время это не только проблема восприятия текста, но и проблема диалога Церкви и общества. Одни заявления, что служба в храме ведется на мертвом и малопонятном языке, чередуются в Беларуси с другими, что Белорусская Православная Церковь якобы не является национальной. И то и другое заявление ждет от Церкви адекватного ответа. Со своей стороны могу только приветствовать проект документа Межсоборного присутствия с пожеланиями скорее перейти от слов к делу.
В первую очередь мне бы хотелось коснуться проблемы малопонятности церковнославянского языка и возможности перевода богослужения на современный, более понятный язык. Для иллюстрации невразумительности нашего богослужения зачастую выбирают отдельные фразы каких-нибудь молитв. Известное выражение из 57 псалма: «Иже не услышит гласа обавающих, обаваемь обавается от премудра», – может хорошо охарактеризовать эту проблему. В синодальном переводе фраза звучит так: «Не услышит голоса заклинателя самого искусного в заклинаниях» (речь идет о глухоте человеческого жестокосердия). Трудность заключается не только в том, что за объяснением слова «обавати» нужно лезть в словари. Здесь славянские переводчики три раза употребили лово «обавати» (заклинать) для перевода двух греческих слов Септуагинты (соотв. «заклинать» и «чародействовать»), что только затемнило смысл («как змея с заткнутыми ушами, жестокосердный не услышит заклинаний мудрейшего из чародеев»). Между прочим, из этого стиха следует полезная для прояснения нашего вопроса мораль: как бы искусно не составлялись слова молитв, глухому они не принесут пользы.
Однако мало невразумительности. Может возникнуть и превратное понимание. Хотя бы при слышании апостольских слов «всегда доброе гоните и друг ко другу и ко всем» (1 Сол. 5, 15). А перевод здесь будет «всегда ищите добра и друг другу и всем». Примеров подобного рода можно действительно привести немалое количество. Редактирование текста в смысле нахождения более понятных славянских же слов помогло бы устранить многие подобные неясности.
Однако нашему современнику останется чуждым своеобразие церковнославянских глагольных форм прошедшего времени (перфекта, имперфекта, плюсквамперфекта и аориста), падежных форм причастий, двойственного числа, синтаксического оборота дательного падежа и т.д. Несмотря на очевидную лексическую близость русского языка, очень многие церковнославянские слова и выражения будут неясны тем, кто привык к лексике газет и интернета. Поэтому проблема понимания богослужения останется и после редактирования отдельных текстов. В качестве примера можно привести опыты знакомства крестных родителей с текстом Символа веры на беседах перед крещением. Нет нужды и говорить, сколь важно знание и понимание основ православной веры для всех, относящих себя к Православной Церкви, и особенно для тех, кто хочет креститься сам или крестить своих детей. Трудности возникают не только с отдельными словами вроде «имже вся быша» или «и паки грядущаго» (иногда вполне взрослые люди не распознают даже имени Понтия Пилата!), не раз приходилось мне быть свидетелем неуместных улыбок и даже смеха во время чтения молитвы-образца нашей веры. Конечное «аминь» должно выражать согласие говорящего с текстом, но вряд ли простой перевод непонятных слов и выражений способен передать всю глубину смысла слов «единосущна Отцу», «света от света», «вочеловечшася» или «верую… во Едину, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь» и др. Хотя, казалось бы, эти слова понятны и без перевода – без многих объяснений, а то и нескольких бесед не обойдешься. И тут оказывается, что желающих выслушать и действительно вникнуть в содержание одной из самых важных молитв гораздо меньше желающих участвовать в таинстве Крещения. Что делать? На какие уступки здесь надо идти? За трудностью восприятия славянского текста скрывается в таких случаях гораздо большая трудность и проблема: нежелание самого человека воцерковиться. А ну как вдруг возникнет обязанность поститься, ходить в храм по воскресным дням, исповедоваться, читать Св. Писание и книги святоотеческие? Получается, что церковнославянский язык – преграда обоюдная. С одной стороны, Церковь оберегает ей свои ценности и традиционный уклад, а с другой стороны, перед этой преградой удобно сохраняются ценности секулярного мышления, в частности, независимость каждого в определении для себя норм религиозной жизни. Не в этом ли нежелании наших современников воцерковляться скрывается причина той самой глухоты, которую не в состоянии вылечить никакие искусные переводы?
Очень полезно присмотреться к опыту западноевропейских стран. С начала XX в. в Римской Церкви усилилось движение за литургические реформы, и в 1948 г. их подготовкой занялась специальная комиссия. На Втором Ватиканском соборе 1962-1965 гг. обсуждался вопрос перевода богослужения с латинского на местные языки. Две крайних точки зрения – за безусловное сохранение латинского богослужения и, напротив, за полный от него отказ – имели на своей стороне меньшинство. Возобладал другой принцип: где только это возможно, пусть сохраняется латинский язык, в остальных случаях допустим перевод богослужения на местные языки. Кроме допущения перевода церковных служб Ватиканский собор произвел и другие существенные литургические реформы. Сначала употреблялись смешанные последования, когда та часть молитв, которая исполняется народом, переводилась, а молитвы священника произносились только на латыни. Однако постепенно и без официального отказа от латинского богослужения стала преобладать практика перевода. Волна литургического творчества захлестнула соответствующие контролирующие инстанции. В результате в обиходе стали появляться как санкционированные высшей церковной властью, так и произвольные тексты, сочиненные отдельными епископами или священниками. В Нидерландах, например, наряду с официальным «римским» переводом мессы в обращении находится и т.н. «нидерландский», содержащий не переведенные, а сочиненные молитвы. Перевод богослужения, естественно отразился и в церковной музыке. Григорианское пение стало заменяться исполнением молитв на местных языках с новой мелодией. Слова новых песнопений приспосабливались к музыкальным произведениям классиков, отчего богослужение в некоторых случаях стало напоминать настоящий концерт. Мало этого. Стали сочиняться службы, ориентированные на определенную аудиторию. Для молодежи была составлена своя месса, для влюбленных на день святого Валентина, чтобы приходили парами – своя, для неверующих и сомневающихся – пожалуйста, месса св. Фомы, обсуждается возможность особой службы для пребывающих в трауре и т.д. При этом есть движение, ориентированное на восстановление дореформенной тридентской мессы и богослужения на латинском языке. На фоне всех этих литургических реформ количество регулярно посещающих воскресные богослужения на Западе заметно падает. Например, если в 1950 г. в Германии их было 50%, то в 1985 г. – 25%, в 2005 г. – 14%, причем люди, помнящие мессы еще дореформенного времени ходят на службы гораздо стабильнее тех, кто знает только реформированную литургию на местных языках. Говоря о возможности перевода церковнославянского богослужения нужно принять во внимание не только эти зарубежные опыты, но и уроки своей собственной истории. Готовых уйти в раскол за один «аз» в Русской Церкви всегда было более чем достаточно.
Почему церковнославянский язык так дорог сердцу верующего человека? Это специальный язык богословия и молитвы. Ему присущи такие трудные для перевода и полные высокого смысла выражения как «Господи Господь наш», «Невесто Неневестная», «Взбранной Воеводе» и проч. Его употребление освящено многими поколениями наших предков. В нем сохраняется не просто архаичность, но необыкновенная торжественность и вместе с тем таинственность духовного опыта Церкви. Этот язык объединяет православных христиан всех славянских народов, когда они собираются для совместной молитвы. Перевод богослужения непременно повлечет за собой изменение церковных мелодий, столь дорогих всякому молящемуся. Ценность церковнославянского языка заключается не в его «священной непонятности», а в его отличии и от языка вульгарного, и от языка светского.
Церковному языку нужна не реформа, а внимание и обучение. Однако богослужебные книги необходимо редактировать, исправлять ошибки, разночтения, двусмысленность, которые, увы, несмотря на современное техническое развитие в текстах по-прежнему имеются. Например, в одном относительно недавнем издании Требника (М., 2004) в одной молитве соборования говорится о Христе «немощи наша болезненно носяй», а в следующей молитве «неболезненноносяй». Дело исправления церковных книг продолжалось в Церкви с давних времен, в нем нет ничего необычного. Например, известное прошение молитвы Господней заканчивается словами «избави нас от лукаваго». Однако в древнейшем памятнике русской церковной письменности, Остромировом Евангелии (1056-1057), говорится «избави нас от неприязни» (Мф. 6,13). К этому можно еще добавить тот известный факт, что в некоторых древних списках Евангелия от Луки эти слова молитвы Отче наш (Лк. 11,4) и вовсе отсутствуют. Для выяснения, какое чтение лучше, нужны отзывы компетентных специалистов, и на их основании соответствующая синодальная комиссия по изданию богослужебных книг вносила бы коррективы без всяких референдумов, которые понапрасну волнуют церковный народ. Трудность восприятия богослужения не исчерпывается языковой проблемой, и никакой перевод ее не разрешит. Без знакомства со Св. Писанием и Преданием Церкви молитва на любом языке останется буквой без духа. На мой взгляд, преграду, которую для приходящих в Церковь представляет собой церковнославянский язык, нужно не взламывать, а просто устраивать в ней двери, чтобы каждый желающий мог ею войти. Такими дверями стали бы внятное чтение и пение, проповедь, беседа и церковное образование.
Другим по популярности вопросом о богослужебном языке является отношение Православной Церкви в Беларуси к белорусскому языку и возможности перевода богослужения на белорусский. Положительный ответ на этот вопрос дан уже достаточно давно. Белорусская библейская комиссия по переводу Священного Писания (основана в 1989 г.) подготовила и издала белорусский перевод Четырехевангелия и книги Деяний, кроме того глава рабочей группы этой комиссии прот. Сергий Гордун выполнил перевод литургии св. Иоанна Златоуста, молебнов с акафистами некоторым святым, молитв утренних и вечерних, ко Святому Причащению, последований таинств Венчания и Крещения, панихиды и др. Регулярные белорусские богослужения совершаются в минском Свято-Петропавловском Соборе, гродненской Борисоглебской церкви (на Коложе) и в некоторых других храмах. Нет никаких принципиальных возражений, чтобы совершить ту или иную службу на белорусском языке по желанию верующих.
Но в адрес иерархии раздаются упреки в чисто формальном подходе к делу, в отсутствии искренней заинтересованности и проч. По сути, все обвинения можно свести к одному, что Православная Церковь не проводит свою языковую политику желательным для ревнителей белорусского возрождения образом. Католическая Церковь в Беларуси, говорят например, давно перешла на белорусский язык как в богослужении, так и в проповеди. Возможно у последней были свои весомые «политические» причины перевести службы с латинского и польского именно на белорусский, а не, скажем, на русский язык, но не следует забывать того отличия, что Католическая Церковь не служила на церковнославянском. Значение последнего для развития белорусского литературного языка невозможно отрицать. Но более всего важно то, что употребление церковнославянского языка на белорусских землях освящено многовековой традицией. Как язык молитвы, он более родной для белоруса, чем «мова», звучащая с экрана телевизора. И проблема воцерковления белорусского языка заключается не столько в косности иерархии, сколько в отсутствии спроса на него в качестве церковного у паствы. Такое отношение в значительной степени объясняется уже давно сформировавшимся положением дел, когда в Церкви сохраняется свой язык, совершенно непохожий на разговорный.
Действительно, если в XIII – XVвв. язык церковных памятников в Западной Руси и испытывал на себе влияние просторечия, то это отражалось преимущественно в произношении и соответственно в написании отдельных слов и выражений. На «простой мове» могли писаться в церковных книгах только слова посвящения, предисловия и редкие глоссы-пояснения. С развитием «светских» жанров литература все более удаляется от церковнославянских образцов. Но традиция сохраняется в богослужебных и библейских книгах. Даже переводы Франциска Скорины нач. XVI в. не порывают с церковной традицией, в его книгах еще преобладает церковнославянская лексика. Другой белорусский переводчик Священного Писания, Василий Тяпинский, не придает своему переводу Евангелия самостоятельного значения, но прилагает его к церковнославянскому тексту «для лепшогорозсудку». Известный проповедник к. XVI в. Иоанн Вишенский писал к гетману Константину (Василию) Острожскому: «Евангелия и Апостола в церкви на литургии простым языком не выворочайте; по литургии же, для вырозуменья людского, попросту толкуйте и выкладайте. Книги церковные и все уставы словенским языком друкуйте…». Однако среди книг, хоть и читаемых в церкви, но не имеющих богослужебного характера, попадаются тексты на белорусском языке, например, «повседневное исповедание грехов» в «Чине исповедания» XVI в. или Жития святых XVII в., описанные Е. Ф. Карским.
Но самое решительное влияние на разделение языка богослужения и языка литературы и проповеди оказало увлечение польскими и латинскими образцами красноречия культурных классов Западной Руси. Об этом свидетельствуют многочисленные полемические сочинения, изданные в связи с заключением Брестской унии 1596 г. На каком искусственном языке говорилась тогда проповедь, можно видеть в словах виленского архимандрита Леонтия Карповича, ученик которого, известный Мелетий Смотрицкий, писал свои книги уже только на польском языке. Один из историков белорусского языка прошлого века, доктор филологии и профессор Лев Шакун в своей статье, посвященной значению церковнославянского для развития белорусского литературного языка отмечал: «Літаратурная мова беларускай народнасці даволі рана, ужоз XV ст., з той пары, як пачало заўважацца змяншэнне ўплыву на яе царковнаславянскай мовы, і чэм бліжэй да нашага часу, тым усё шырэй і шырэй, папаўняла нестаючыя ёй сродкі за кошт польскай і лацінскай моў». В одном из памятников западнорусской полемической литературы, т.н. «Перестроге» (1608 г.), этот процесс характеризовался такими словами: «Як поляцы у свой язык намешали слов латинских, которых юж и простые люди з налогу (по привычке) уживают, так же и Русь у свой язык намешали слов польских и оных уживают». С течением времени, при господстве польской культуры и языка в обучении до сер. XIXв. на белорусских землях укрепилось указанное положение дел. Униаты совершали богослужения на церковнославянском языке, зачастую совершенно не понимая его содержания. С образованными классами униатские священники общались на польском языке, а своей пастве, поскольку та плохо понимала польский, проповедовали на местном, т.е. белорусском наречии. С воссоединением униатов и распространением здесь русской школы и образованности с сер. XIX в. обычным языком проповеди среди православных стал русский. Так создалось то положение, которое мы наблюдаем.
Да, сегодня редко можно услышать в православном храме проповедь на белорусском языке. Но здесь вопрос упирается не только в подготовленность проповедников, но и в готовность самих слушателей воспринимать белорусский язык. Ведь реальное употребление белорусского языка в современном обществе достаточно ограниченное. Это показывают результаты переписи 2009 г. Около 8 млн. граждан назвали себя белорусами, из них 4,8 млн. назвали родным белорусский язык, а 2,9 млн. – русский. В то же время из тех же 8 с лишним миллионов дома разговаривают на белорусском языке только 2 млн., а на русском – 5,5 млн. Получается, что из 8 млн. белорусов 2 млн. считают родным языком белорусский и говорят на нем, 2,9 млн. белорусов считают своим родным языком русский, а остальные 1,6 млн. белорусов, считающих своим родным языком белорусский, говорят на «неродном» русском? Не видно ли отсюда, что русский язык для большинства белорусов гораздо более родной, чем белорусский, учитывая особенно последних 1,6 млн. граждан?
Вполне оправдано, что Православная Церковь в Беларуси не занимает в деле белорусизации активной позиции. Чтобы не вызывать недовольство и ропот у большинства своей паствы, не говорящей на белорусском языке, и не давать повода к расколам со стороны «ревнителей благочестия», богослужение совершается главным образом на церковнославянском языке, а проповедь – на русском языке, в случае же особенного желания верующих – на белорусском. Сохранение в данной ситуации церковнославянского языка в богослужении, по моему мнению, есть лучшее средство поддержания единства в церковном народе, единства со своими предками и единства с другими славянскими Церквями.
