Провал конфессиональной политики в крае был усилен конкордатом, заключенным между Римско-католической Церковью и Российской империей 22 июля 1847 г.[1] Положения конкордата не вели к значительному усилению католичества в России, но сам факт его заключения воодушевил польское общество и дал мощный импульс активизации Костела. Помимо этого, конкордат повлиял на высшее чиновничество в западных губерниях, заставил его не ограничивать деятельность католического духовенства, но во многих случаях потакать ему. 30 октября 1851 г. митрополит Иосиф (Семашко) в прошении, поданном на имя императора Николая I с тревогой писал, что позиция, занятая по отношению к католичеству государственной администрации в западных губерниях после 1847 г., ведет к тому, чтобы, по словам владыки, «уронить дело воссоединения и посрамить делателей на его пользу, а может быть, их примером отклонить навсегда попытки действовать на пользу России и Православия»[2].
Впрочем, отсутствие должной поддержки восстановлению позиций Православной Церкви после воссоединения униатов со стороны российских чиновников, а, прежде всего, со стороны виленских генерал-губернаторов, отвечавших за западный регион империи, объясняется не только и не столько конкордатом 1847 г. Подробное рассмотрение взаимоотношений митрополита Иосифа (Семашко), стоявшего на острие противостояния русского и польского духа, и виленских генерал-губернаторов Ф.Я. Мирковича (1845–1850), И.Г. Бибикова (1850–1855), В.И. Назимова (1856–1863), позволяет выявить основополагающую причину проблем с утверждением православия в 1840–1850-е гг. Она не заключалась, как полагали многие дореволюционные авторы, в личностной составляющей. Несмотря на значительную разницу во взглядах и личное положение при дворе, виленские генерал-губернаторы в это время неизменно воспроизводили одно и то же отношение к Православной Церкви в крае. Также не выглядит состоятельным то предположение, что их конфессиональная политика была связана с попытками либо силой замирить польскую элиту, либо уступками добиться с нею примирения в зависимости от общего направления царствований императоров Николая I и Александра II. Представляется, что причина, по которой высшие должностные лица Северо-Западного края вопреки их прямым обязанностям препятствовали успехам православия на белорусско-литовских территориях, заключается в следующем.
Как известно, Николай I тяготился сложившейся в России дворянократией, но, несмотря на желание, не решился подорвать ее фундамент – крепостное право. Сверх того, наложив на общественную жизнь страны строгие ограничения, он фактически согласился с мнением самого дворянства о том, что оно является самой верной опорой трона. При императоре Николае Павловиче певцы русской народности и православия пели свою песнь в цензурной клетке.
Такие отношения самодержавной власти и дворянства проецировались на западные губернии. Эти земли император Николай I стремился бесповоротно интегрировать в состав империи. Но здесь высший слой составляли польские и полонизированные западнорусские дворяне, ненавидевшие Россию. Тем не менее, их могущество сохранялось. На них, при всех оговорках, власть пыталась опереться в западных губерниях так же, как и на русских дворян в глубине России.
Польскому католическому высшему обществу Николай I не доверял, зная его мечты возродить Речь Пополитую в границах 1772 г. Поэтому он постарался держать его в «ежовых рукавицах». Чтобы вырвать западнорусское население из религиозной зависимости от католичества, он поддержал инициативу упразднения церковной унии. Чтобы сократить власть помещиков над крестьянами, ввел инвентари. Чтобы усмирить полонизм, наложил на польскую культуру и Польский Костел разного рода запреты и ограничения. Но это были лишь полумеры. Они не могли привести западные губернии к окончательной интеграции с Россией. Единственный выход заключался в том, чтобы найти опору власти помимо польской шляхты, подорвав дворянократию в белорусско-литовских землях. Вместо шляхты можно было опереться на белорусское, уже православное после 1839 г. крестьянство. Для этого требовалось отменить крепостное право в западных губерниях, социально и экономически поддержать крестьян, противопоставив их польской элите, решительно поддержать Православную Церковь и подорвать сложившееся во времена польского господства доминирование католичества, обеспечивавшего идеологический фундамент полонизма. Осуществление такого сценария было невозможно в рамках идеологии русской имперской государственности, отвергавшей, в отличие от, например, этно-конфессиональной политики Автстрийской империи, практику противопоставления друг другу разных этнических и конфессиональных групп населения.
В условиях опоры высшей власти на польское католическое дворянство русские чиновники высшего ранга в западных губерниях вынуждены были лавировать между интеграционными интересами государства и интересами польской знати. Необходимо было найти такой компромисс, который не позволил бы проснуться польским национальным инстинктам. Поэтому единственной целью русского чиновничества могло стать только достижение спокойствия и порядка. Отсюда становится понятным, что лишь при поверхностном взгляде можно сделать вывод о безыдейности русской власти на западном краю империи в николаевскую эпоху. Например, В.И. Назимов писал: «Перед нашими глазами мелькали постоянно, как в калейдоскопе, облики главных начальников западного края, присылаемых туда из столицы без заранее обдуманного плана, административной системы, без всякой политической программы, незнакомых с местными обстоятельствами и складом этнографических элементов, присущих краю, не вооруженных знанием минувших судеб страны»[3].
На самом деле политическая программа была, хотя она и не была во всеуслышание озвучена. Она состояла в попытке достичь интеграции при враждебности польской элиты и в условиях сохранения дворянократии. Это очень похоже на самоубийственную политическую эквилибристику. Проще говоря, вся энергия Петербурга в середине XIX в. уходила не на интеграцию белорусско-литовских губерний с их населением в целом, а на интеграцию чужеродного для России социального тела польской и полонизированной западнорусской шляхты, что заведомо было обречено на провал из-за мировоззрения этих людей, насквозь пропитанного русофобией.
Апофеозом искусственной слепоты русского чиновничества в Северо-Западном крае империи можно считать отрывок из отчета виленского гражданского С.Ф. Панютина губернатора за 1860 г.: “Местное губернское управление… всемерно старалось о сближении, о примирении двух национальностей, совместно живущих в здешнем крае, то, по всей справедливости, оно в праве считать себя истинно исполнившим свой долг”[4]. Эти слова были написаны в начале 1861 г., когда подготовка к вооруженному выступлению польских революционеров уже была завершена.
Бесперспективность политики самодержавия того времени на западе империи отмечается многими современными исследователями. Например, В. Швед, выступая в Белостоке на конференции под названием «Droga ku wzajemnosci», говорил: «Так называемый польский вопрос возник в Европе со времени разделов Речи Посполитой… Главный смысл польского вопроса, на мой взгляд, выразила Конституция 3 мая 1791 г.: быть свободным от «позорного превосходства чуждых повелений, оценивая дороже не свою жизнь и личное счастье, а политическое существование, внешнюю независимость и внутреннюю свободу народа»[5]. «Поляки были единственным народом, зависимым от России – пишет Анджей Кузельчук о времени после разделов Речи Посполитой, – который доминировал цивилизационно от начала над народом господствующим и в котором было развито чувство превосходства над ним, что представляло постоянную проблему для русского имперского сознания»[6].
Положение не изменилось с началом правления императора Александра II. До 1861 г. его реформы, подорвавшие в итоге русскую дворянократию, только планировались. Все сводилось к разговорам и обсуждениям. Правительство обратило пристальное внимание на укрепление Православной Церкви в Северо-Западном крае. Проявлялось гораздо больше, чем прежде, заботы о строительстве и починке православных храмов, материальном обеспечении духовенства. Среди крестьян начали распространять русскую грамотность, привлекли к народному образованию православное духовенство. Но все усилия нивелировались генеральной линией уступок полонизму. Поэтому между политикой Николая I и тем, что правительство предпринимало в первые годы царствования Александра II, с точки зрения Православной Церкви в крае, была лишь та разница, что стало еще хуже, чем было.
В целом можно говорить о том, что Петербург не сумел оценить значение воссоединения униатов и воспользоваться его плодами. «Один раз, – пишет А. Пыпин, – прошла в крае сильная полоса исторического движения – это уничтожение унии (1839); этот знаменательный факт мог бы навести местное общество на новые мысли о положении народного вопроса, но бытовая рутина была еще так сильна, что это событие произвело, кажется, меньше впечатления и действия, чем можно было бы ожидать»[7].
Подход правительства к решению проблем в западных губерниях в 1840-е – 1850-е гг. вел к тому, что православное духовенство в целом и митрополит Иосиф (Семашко), как главный поборник возрождения православия в крае, оказались для высших чиновников края очень неудобными. Как “предатель и могильщик унии”, именно так митрополита Иосифа называли польские патриоты, Семашко раздражал шляхетское общество уже самим фактом своего пребывания здесь. К тому же он поставил перед собой цивилизационную сверхзадачу, которую во всеуслышание обозначил в проповеди, сказанной в 1840 г. во время освящения древней Никольской церкви в Вильно. Он говорил: «Не скорбите о торжестве нашем, ревнители западной церкви. Взгляните беспристрастно на здешний край – это достояние Православной Церкви. Много ли здесь коренного народа римской веры? Он ограничивается пределами северной части Виленской губернии; остальной совращен из Православия… Взгляните на самую Вильну, двести лет тому назад здесь еще было тридцать шесть православных церквей. За что ж порицать Церковь Православную; если она простирает матерния свои объятия к детям своим, хотя и забывшим ее, но все для нее не чуждым»[8].
Эта проповедь была опубликована и наделала в обществе много шума. Для русских, живших в крае, такое открытое нападение на полонизм казалось немыслимым, самоубийственным. Польские патриоты и римское духовенство пребывали в шоке. Впервые за столетия владычества в белорусско-литовских землях они увидели перед собой идейно убежденного морально сильного противника.
Сверхзадача, поставленная митрополитом Иосифом перед самим собой, заставляла его поступать весьма нетипично для православного архиерея той эпохи. Его независимое поведение, обращения к правительству для решения епархиальных проблем, которые, на взгляд местных функционеров власти, должны были решаться ими, резкие ответы претензиям чиновников, попытки выйти из рамок церковного служения и повлиять на государственную политику и проч. – все это не могло не раздражать Мирковича, Бибикова, Назимова, которые не видели или не хотели видеть глубинную мотивацию действий владыки. Более того, его деятельность им мешала в достижении видимого спокойствия.
Таким образом, главным противником и препятствием на пути укрепления православия в 1840–1850-е гг. стали не польское католическое общество в крае и не латинское духовенство. Самой большой сложностью возрождения православия в это время явилось преодоление сопротивления государственного аппарата. К середине 1850-х гг. его нижний и средний слой наполняли представители католической шляхты, которые много усилий приложили для дискредитации православного духовенства и лично митрополита Иосифа. Однако их действия имели силу настолько, насколько вредить Православной Церкви им позволяла высшая государственная власть в крае. Приходится говорить о том, что главным препятствием на пути духовной интеграции возвращенных от Польши территорий стала деятельность виленских генерал-губернаторов и прочего высшего чиновничества. За малым исключением это были православные русские люди. Системной причиной сохранения доминирования католичества и торможения развития православия в западных губерниях являлось коренное противоречие между интересами воссоединенной из унии православной паствы и двусмысленной политикой Петербурга в западных губерниях. Эта политика вытекала из устаревшей общественно-политической системы. Православное духовенство во главе с митрополитом Иосифом (Семашко) бередило польский вопрос, более того, расширяя влияние православия, оно реально действовало против полонизма и католичества, чем нарушало хрупкое равновесие. Правительство и на словах, и материально, хотя и крайне недостаточно, поддерживало Православную Церковь. В то же время восстановление позиций православия было невыгодно местным властям, стремившимся сохранить спокойствие и установить порядок, т.е. замаскировать все более разогревающийся и готовый взорваться паровой котел польских амбиций.
В результате законодательные ошибки в материальном обеспечении православного духовенства и церковном строительстве, моральное возвышение Костела, произошедшее после заключения конкордата в 1847 г., опасливое отношение высшего слоя русского чиновничества к восстановлению позиций Православной Церкви в условиях опоры имперского правительства на католическое польское дворянство – все это в совокупности помешало процессу закрепления плодов Полоцкого объединительного Собора 1839 г. в 1840-е – 1850-е гг., который по своей сути являлся цивилизационной победой России на западнорусских землях. Это в немалой степени рождало у польских революционеров иллюзию возможности восстановить Речь Посполитую с западнорусскими территориями в ее составе. Таковыми в общих чертах представляются ныне конфессиональные предпосылки восстания 1863–1864 гг.
[1] РГИА. Фонд 821. – Оп. 125. – Д. 41. Исторический очерк учреждения и деятельности Римско-католической духовной Коллегии, составленный чиновником МВД А. Мамантовым. – Л. 41–44.
[2] Всеподданнейшая просьба, от 30 октября 1851 года // Записки Иосифа Митрополита Литовского (ЗИМЛ). Т. 2. С. 447–449. С. 448.
[3] Назимов, И.В. Владимир Иванович Назимов: очерк из новейшей летописи Северо-Западной России / И.В. Назимов, сост. А.С. Павлов // Русская старина. – 1885. – Т. XLV, январь-февраль-март. – С. 385–410. – С. 395.
[4] РГИА. – Фонд 1281. Совет министра внутренних дел. – Оп. 6. – Д. 29. По отчету Виленской губернии за 1860 г. – ЛЛ. 115–116.
[5] Швед, В. Польскае пытанне i Беларусь у 1772 – 1863 гадах / В. Швед // Шлях да ўзаемнасцi: матэрыялы VII Мiжнароднай навуковай канферэнцыi, Беласток, 16-18 июля 1999 г. – Беласток, 2000. – С. 268–280. – С. 273.
[6] Kusielczuk A. Polityka narodowosciowa Rosji a polskie i bialoruskie kwestie narodowe na przelomie XIX–XX wieku // Шлях да ўзаемнасцi: матэрыялы VI Мiжнароднай навуковай канферэнцыi. Гродна, 1999. С. 167–179. С. 172.
[7] Пыпин, А.Н. История русской этнографии / А.Н. Пыпин. – Минск : БелЭн, 2005. – 256. – С. 126.
[8] Иосиф, (Семашко), митрополит. Семь слов Синодального Члена Иосифа, Архиепископа Литовского и Виленского, говоренные при важнейших случаях служения / митрополит Иосиф (Семашко). – Вильно : Типография Завадского, 1848. – 100 с. – С. 14–15.
