Аннотация
В марте 1921 г. был заключен Рижский мирный договор, окончивший польско-советскую войну, согласно которому часть восточнославянских земель осталась в составе Польши. Варшава, руководствуясь грандиозными политическими амбициями, методом этноинженеринга взялась за восстановление границ 1772 года. Гродненщина, Виленщина, Полесье, Волынь и Восточная Галиция рассматривались как польские исторические земли. Население этих территорий подвергалось национальной и религиозной дискриминации, полонизация охватила образование, церковь, культуру и систему управления на всех уровнях. Отчетливое политическое звучание получили расовые мотивы о “белорусской этнографической массе”, единственное предназначение которой – стать поляками. Политика польских властей от репрессий переходила к прямому террору, включая создание концлагерей, внесудебные расстрелы и сожжение деревень.
________________________________________________
Накануне Второй мировой войны традиционно ассимиляторская политика официальной Варшавы в отношении белорусского и украинского национальных меньшинств ужесточилась и приобрела ярко выраженный репрессивный характер. Печальным символом национальной политики Варшавы стал созданный польскими властями в июне 1934 г. концентрационный лагерь в полесском городке Берёза Картузская, среди узников которого было много белорусов и украинцев. К 1939 г. под давлением властей были закрыты практически все белорусские общественные и культурные организации и школы, а православная церковь подверглась растущей полонизации. Усилились репрессии властей против украинского населения Подляшья, Полесья, Холмщины, Волыни и Восточной Галиции; противостояние польских властей с украинскими активистами подчас обретало формы латентной гражданской войны. Главной целью польской администрации в этнически белорусских и украинских восточных воеводствах II Речи Посполитой была тотальная полонизация местного восточнославянского населения. К 1939 г. полонизационные усилия властей достигли своей кульминации, обнаружив черты этноцида, понимаемого как «уничтожение культуры народа, ведущее к его исчезновению путем ассимиляции».[1] «Наша внутренняя жизнь являет собой грустную картину… варварства и глупости»,[2] – такую нелицеприятную и самокритичную оценку политике Польши дал лидер польской национальной демократии Роман Дмовский в 1931 г. Cтоль нелестные слова в первую очередь можно адресовать политике Варшавы в отношении национальных меньшинств.
***
Задолго до возрождения Польши в 1918 г. в польской политической мысли сформировалась устойчивая традиция рассматривать белорусов и украинцев с позиций цивилизационного превосходства, трактуя польский этнос на белорусских и украинских землях как «доминирующую цивилизационную силу, способную к политической организации. Поэтому, – полагал лидер польских национальных демократов Р. Дмовский, – будущее польское государство может выйти за пределы польских этнографических границ в мере, учитывающей ценности исторической Польши и цивилизационный потенциал великого народа».[3] Лидер социалистов и будущий «начальник государства Польского» Юзеф Пилсудский относил народы к востоку от поляков к числу «неисторических», считая польскую политическую опеку над ними естественным явлением.[4] Часть польской элиты продолжала мыслить категориями средневековой Речи Посполитой «от моря до моря» в границах 1772 г.
Рижский мирный договор, заключенный после советско-польской войны в марте 1921 г., оставлял значительную часть восточнославянских земель в составе Польши. В условиях напряженных отношений между СССР и Второй Речью Посполитой белорусский и украинский вопросы стали орудием борьбы между Москвой и Варшавой. Особую ожесточенность этой борьбе придавали как идеологические конфликты, так и геополитические амбиции Варшавы, стремившейся к расчленению СССР. Польская элита мечтала о границах 1772 г., воспринимая уступку Минска восточному соседу как непростительную слабость.[5] Хотя статья VII Рижского договора фиксировала обязательство Польши обеспечить русским, украинцам и белорусам «свободное развитие их культуры, языка и выполнение религиозных обрядов»,[6] а статья 109 Конституции Польши провозглашала право на сохранение своей национальности и языка, «действительность разительно расходилась с этой декларацией».[7] Считая Гродненщину, Виленщину, Полесье, Волынь и Восточную Галицию, населенные в основном белорусами и украинцами, исконно польскими землями, Варшава проводила здесь агрессивную политику этнокультурного реванша, преследуя культуру местных народов.
Полонизаторская политика властей заставила белорусских деятелей пересмотреть свое отношение к Польше, вначале воспринимавшейся ими как потенциальный союзник. Если в декларации от 12 июля 1919 г. Центральная Белорусская Рада Виленщины и Гродненщины выражала надежду на союз с Польшей, то уже 17 сентября 1919 г. её позиция изменилась. «Со стороны польской власти в вопросе создания независимой Белорусской державы ничего не сделано, – говорилось в резолюции Белорусской Рады. – Представители польской политической мысли высказались, что земли на восток до Березины, возможно, до Днепра, являются польскими и их нужно присоединить к Польше».[8] Негативную оценку политике Польши дало правительство БНР, констатировав 27 января 1921 г. угрозу «национальной смерти» белорусам в Польше и отметив, что «на деле польская толерантность есть самая дикая нетерпимость национальная и религиозная».[9] Украинская общественность Восточной Галиции с её развитым украинским движением изначально не питала иллюзий по поводу политики Варшавы: провозглашенная 13 ноября 1918 г. во Львове Западно-украинская Народная Республика (ЗУНР) оказалась в состоянии войны с Польшей, закончившейся летом 1919 г. разгромом западно-украинских воинских частей и включением Восточной Галиции, трактуемой в Варшаве как исконно польская земля, в состав Польши. Сразу после этого «украинская национальная жизнь резко ухудшилась… Заметно уменьшилось число украинских культурных организаций; было закрыто девять из десяти украинских кафедр Львовского университета. После 1924 г. в ходе школьной реформы украинские школы были заменены двуязычными польско-украинскими школами».[10]
Польские власти последовательно и целенаправленно искореняли белорусскую и украинскую культуру. Для реализации этой цели Варшава, проникнутая идеей культуртрегерства, прибегала к различным методам этнокультурной инженерии, включая образование, церковную и культурную политику, а также административный ресурс. Яркой иллюстрацией отношения польской элиты к белорусам служит высказывание известного польского политика, министра юстиции Польши в 1926-1928 гг. Александра Мейштовича, подчеркнувшего в январе 1922 г. в Вильно, что «Белоруссия самой историей предназначена быть мостом для польской экспансии на Восток. Белорусская этнографическая масса должна быть переделана в польский народ. Это приговор истории; мы должны этому способствовать».[11] Практическая политика Варшавы была, по сути, реализацией данных идей.
Полонизаторская политика Варшавы эксплуатировала незавершенность процесса становления национальной идентичности белорусов и украинцев. В ряде областей Полесья ведущее место в иерархии идентичностей местного населения занимала конфессиональная или региональная принадлежность. В январе 1924 г. по данным польских властей многие жители Полесья идентифицировали себя не как «белорус» или «украинец», а как «полешук» или «тутэйшый», что было характерно для Дрогичинского, Камень-Каширского и Кобринского поветов.[12] По данным властей, к январю 1924 г. на территории Полесья проживало 441702 «полешука», 412506 белорусов, 125643 евреев и 84614 поляков, т.е. большинство жителей определяли себя как «полешуки».[13] Используя этнокультурную специфику Полесья, полесский воевода Альберт де Траммекур на совещании глав восточных воеводств в Гродно 24 апреля 1937 г. утверждал, что полешуки – отдельный народ, представляющий собой клин между украинцами и белорусами, который необходимо изолировать от украинского и белорусского влияния, подвергнув интенсивной полонизации.[14] Продолжая эту мысль, 25 апреля 1938 г. полесский воевода Вацлав Костек-Бернацки предписывал польским чиновникам «считать поляками независимо от их веры или языка тех полешуков, которые не относят себя к украинцам, белорусам или русским; относиться к ним приветливо и дружелюбно, окружая их опекой и тем самым приближая к польскости».[15] Невыполнение этого распоряжения воевода рассматривал как служебный проступок.
Политика Варшавы отличалась жесткой дискриминацией по этноконфессиональному признаку. В сентябре 1919 г. Белорусская Рада Виленщины и Гродненщины жаловалась польским властям на дискриминацию белорусов, указывая, что местная администрация не принимает документов на белорусском языке, требуя употребления только польского языка.[16] Руководители Рады сообщали, что на Гродненщине идут массовые увольнения с работы белорусов-православных,[17] из гродненской полиции увольняют лиц православного вероисповедания и работников железной дороги, не являвшихся поляками по национальности.[18] К запретам на профессии по этноконфессиональному признаку польская администрация широко прибегала и позже. В ноябре 1930 г. представитель Виленского управления железных дорог предлагал старосте Дрогичинского повета Полесского воеводства уволить в трехмесячный срок всех работников железной дороги православного вероисповедания, откровенно аргументируя это «интересами полонизации кресов».[19] Аналогичная политика проводилась и на включенных в состав Польши украинских землях. Только за первые годы нахождения Восточной Галиции в составе Польши здесь было уволено с работы около 2,5 тысяч украинских учителей, а 1,5 тысячи учителей было переведено в этнически польские регионы.[20]
Поведение польской армии на захваченных ею белорусских землях в 1919-1921 гг. позволило одному из лидеров белорусского движения Антону Луцкевичу определить польский оккупационный режим как «террор против белорусского населения»,[21] обвинив польскую администрацию в разгоне органов белорусского самоуправления и в массовых насилиях по отношению к белорусам. Среди примеров польского террора, приводимых Луцкевичем, был расстрел 36 крестьян Слуцкого повета; массовая экзекуция крестьян у станции Микашевичи, а также сожжение семи деревень Бобруйского повета.[22] Нежелание польских властей видеть в белорусах самобытный этнос и проявления высокомерного отношения к белорусам критиковались белорусской прессой. «Отношение к белорусам со стороны начальников и общественности пренебрежительное. Нас считают то москалями, то большевиками, то… людьми второго сорта»,[23] – сожалели виленские «Белорусские ведомости» 10 октября 1921 г. Ощущение себя «людьми второго сорта» перекликалось с мыслью лидера эндеков Р. Дмовского, отзывавшегося о белорусах и украинцах как о «поляках низшего сорта», неспособных к собственной государственности.[24] Официальная Варшава воспринимала восточнославянское население как «этнографический материал, который нужно проглотить и переварить».[25]
Польские власти уделяли колоссальное внимание церковной политике, стремясь использовать ее как орудие денационализации восточнославянских меньшинств. Эффективным орудием полонизации была католическая церковь. Белорусский Национальный Комитет в Вильно указывал, что «после обучения в Виленской католической семинарии белорусские и литовские дети забывают родной язык и, так как воспитание ведется в польском духе и на польском языке, становятся апостолами полонизации».[26] Белорусы-католики рассматривались Варшавой как «потенциальные поляки» и подлежали первоочередной полонизации. Польские власти и католическая церковь «не допускали появления белорусского движения в костеле».[27] Для ослабления православной церкви использовались силовые методы. К июню 1936 г. в костёлы было превращено более 1300 православных храмов только в этнически белорусских регионах Польши. Массовый насильственный перевод в католицизм практиковался властями и на Волыни, населенной православными украинцами. В Кременецком повете Волынского воеводства только в декабре 1937 – январе 1938 гг. вынужденно «перешли в католичество около 900 человек».[28]
Несмотря на негативно-враждебное отношение к православной церкви со стороны польских властей, воспринимавших ее как наследие России,[29] Варшава стремилась не только ослабить православную церковь путем ревиндикаций и сокращения приходов, но и использовать ее как орудие этнокультурной политики. Это проявилось в «подчинении православной церкви государственному аппарату и в стремлении использовать её для ассимиляции непольского населения».[30] Провозглашение автокефалии православной церкви в Польше в 1925 г., негативно воспринятое православным населением,[31] и полонизация церкви в 1930-е гг. были следствием данной политики. Насильственное навязывание автокефалии нарушало статью VII Рижского договора, провозглашавшую обязательство сторон «не вмешиваться в дела, касающиеся устройства церкви».[32] Политика полонизации православной церкви отличалась системностью и последовательностью. 20 января 1930 г. полесский воевода в обращении к старостам требовал «строгого соблюдения правил польского написания имен православного населения», ранее указывавшихся по правилам русского языка. К документу прилагался список церковнославянских имен в переводе на польский язык,[33] в соответствии с которым имя «Аввакумъ» должно было указываться как «Abbakum», имя «Авдiй» как «Abdjusz» и пр.[34] В мае 1933 г. полесский воевода напоминал об этом распоряжении, требуя его неукоснительного соблюдения при указании имен в метриках, выдаваемых православным духовенством. Подобный документ был издан и новогрудским воеводой, требовавшим в инструкции старостам Новогрудского воеводства 24 мая 1934 г. записывать акты гражданского состояния «только на государственном языке».[35]
[1] Черновицкая Ю.В. «Косвенный» геноцид в современном обществе // Вопросы философии. 2008. № 10. С. 167.
[2] Dmowski R. Swiat powojenny i Polska. Warszawa, 1931. S. 305.
[3] Dmowski R. Polityka polska i odbudowanie państwa. Warszawa, 1926. S. 17.
[4] Mironowicz E. Białorusini i Ukraińcy w polityce obozu piłsudczykowskiego. Białystok: Trans Humana, 2007. S. 10.
[5] Kurier Wileński. 13.X.1926. № 237.
[7] Мiрановiч Я. Беларусы ў Польшчы (1918-1949). Вiльня, Беласток: Беларускае гiстарычнае таварыства, 2010. С. 17.
[6] Польша – Беларусь (1921-1953). Сборник документов и материалов. Минск: Беларуская навука, 2012. С.33.
[8] Национальный архив Республики Беларусь (НАРБ). Ф.878. Оп.1. Ед.хр.3. Л.4.
[9] НАРБ. Ф.325. Оп.1. Ед.хр.128. Л.35.
[10] Магочій П.Р. Ілюстрована історія України. Київ: Критика, 2012. С. 328.
[11] НАРБ. Ф.325. Оп.1. Ед.хр.177. Л.32.
[12] Государственный архив Брестской области (ГАБО). Ф.1. Оп.1. Ед.хр.2516. Л.1.
[13] ГАБО. Ф.1. Оп.1. Ед.хр.2516. Л.1-3.
[14] ГАБО. Ф.1. Оп.8. Ед.хр.1091. Л.7.
[15] ГАБО. Ф.1. Оп.8. Ед.хр.1089. Л.7.
[16] НАРБ. Ф.878. Оп.1. Ед.хр.6. Л.3.
[17] Там же.
[18] НАРБ. Ф.878. Оп.1. Ед.хр.10. Л.7-15.
[19] ГАБО. Ф.1. Оп.8. Ед.хр.18. Л.15.
[20] Борисёнок Е.Ю. Несоветская украинизация. Власти Польши, Чехословакии и Румынии и «украинский вопрос» в межвоенный период. Москва: Алгоритм, 2017. С. 139.
[21] Луцкевич А. Польская окупацыя у Беларусi. Вiльня, 1920. С. 7.
[22] Там же. С. 11.
[23] Беларускiя ведамасьцi. 1921. № 5.
[24] Mironowicz E. Białorusini i Ukraińcy w polityce obozu piłsudczykowskiego. Białystok: Trans Humana, 2007. S. 8.
[25] Zaprudnik J. Belarus at a Crossroads in History. Boulder-San Francisco-Oxford: Westview Press, 1993. P. 86.
[26] НАРБ. Ф.879. Оп.1. Ед.хр.1. Л.136.
[27] Mironowicz E. Białorusini i Ukraińcy w polityce obozu piłsudczykowskiego. Białystok: Trans Humana, 2007. S. 56.
[28] Борисёнок Е.Ю. Несоветская украинизация. Власти Польши, Чехословакии и Румынии и «украинский вопрос» в межвоенный период. Москва: Алгоритм, 2017. С.219.
[29] Papierzyńska-Turek M. Historyczne uwarunkowania ogłoszenia autokefalii Kościoła Prawoslawnego w Polsce w 1925 r. // Autokefalie Kościoła Prawoslawnego v Polsce. Białystok: Wydawnictwo Uniwersytetu w Białymstoku, 2006. S. 152.
[30] Ibidem. S. 151.
[31] Цымбал А. Становiшча праваслаўнай царквы ў Заходняй Беларусi (1921-1939) // Беларускi гiстарычны часопiс. 2012. № 10. С. 36.
[32] Польша – Беларусь. Сборник документов и материалов. С. 34.
[33] ГАБО. Ф.1. Оп.1. Ед.хр.508. Л.22.
[34] Там же.
[35] Там же. Л.112.
Продолжение следует
