Аннотация
По дневниковым записям польского художника Фердинанда Рущица за 1918 г. можно реконструировать общественно-политические настроения, ожидания и идеалы, которые были распространены среди значительной части кресового польского дворянства в последний год Первой мировой войны. Они заключались в мечтах о национально-государственной независимости Польши, неотъемлемой частью которой должны были стать и исторические территории Речи Посполитой. На страницах своего дневника Фердинанд Рущиц предстает в образе польского патриота, который хоть и осознает национально-культурный разрыв между местными польскими элитами и белорусским, литовским населением, но полагает, что эти территории должны стать интегральной частью польского государства.
_________________________________________________________
Фердинанд Рущиц (1870-1936) по праву считается одним из первоклассных художников из числа уроженцев региона, национальная принадлежность которого активно оспаривалась на рубеже XIX – XX вв. всеми политическими силами, проводившими свои воображаемые и реальные границы через пространство западных губерний империи. В наши дни, спустя десятки лет, происходит присвоение, своеобразная «национализация» творчества художника, которого часто именуют польским и белорусским художником, подчеркивая факт его рождения в границах современной Республики Беларусь. Наблюдаются попытки считать его польско-литовским художником [1, с .196], поскольку жизнь и творчество мастера кисти тесно связано с Вильно. Однако в случае Ф. Рущица такой ход мысли ведет к игнорированию не только исторических реалий эпохи, но и индивидуальности художника, поскольку его нельзя назвать человеком космополитичного склада, чуждым интенсивному выражению своих национальных устремлений. Несмотря на обучение в Императорской Академии художеств и приобретение первой творческой известности своими работами в России, он не мыслил себя вне польской национальной идентичности. По замечанию искусствоведа О.Д. Баженовой, накануне Первой мировой войны в творчестве художника происходит перелом, который сопровождался нарастающим интересом к размышлениям «о новом мире, в котором возродилось утраченное в конце XVIII века польское государство, вторая Речь Посполитая» [2 с. 224]. Однако дневниковые записи польского художника наглядно демонстрируют его изначальную приверженность всему тому, что у него ассоциировалось с Польшей. В качестве примера представляют интерес заметки из его дневника, которые делались Ф. Рущицом в последний год Великой войны.
В частности, в ответ на газетные известия о захвате частями польского корпуса Довбора-Мусницкого Бобруйска, Ф. Рущиц записал в своем дневнике, что «с начала войны первая искренняя радость. В первый раз тепло на душе. Специально возвращаюсь по аллее, чтобы никого не встретить и донести ничем не нарушенную новость Регине» [3, s. 326]. Во время прогулки с супругой художник делился своими заветными мыслями о своем видении польской судьбы в крае. Свое понимание он сформулировал следующим образом: «Я говорю о том, что Польша для меня не только страна, люди, но Идея. Я говорю также о том, что как и в 1863 году в такие минуты местный люд нас не понимает. За пределами религии польскость для него не является чем-то радостным, великим и мощным» [3, s. 326]. Незадолго до этих откровений Рущиц в записи от 2 февраля 1918 г. передал свой разговор с немецкими штабными офицерами корпуса, которые попросили художника предоставить информацию об этническом составе края. С первых слов живописец понял, что его слушатели совершенно не представляют этнографии оккупированной ими территории. Его подвели к штабной карте, на которой польские населенные пункты были подписаны синим цветом, литовские – красным, а русские – желтым, причем последних было больше. Когда же художник заговорил о белорусах и том, что белорусы-католики полонизированы, а русских здесь нет вообще, и мы их называем великорусами, то у него сложилось впечатление о том, что он дает урок древнегреческого. Интересно, что, несмотря на близкое соседство этих заметок в дневнике, художник не обратил внимания на противоречивость суждений. Белорусы-католики, как оказываются, не настолько подверглись польскому влиянию, чтобы отождествлять свою судьбу с польской, и их фактическая полонизация делает сомнительным перекрашивание названия деревень в синий цвет.
Крайне негативно живописец отреагировал на известия о подписании Германией и Австро-Венгрией договора с Украинской Народной Республикой 9 февраля 1918 г. Только прочитав заголовки газет, он с возмущением записал в своем дневнике, что это «четвертый раздел Польши (скроенной по Столыпински) союзом мошенников». По его словам, в «венце «европейских народов» новорожденная Украина с самого начала выступает в роли «государства участника разделов» (четвертого)!» [3, s. 327]. С удовлетворением он констатировал, что польское правительство предупредило о том, что соглашения заключенные без его участия не имеют обязательной для него силы. Не менее враждебно он отнесся к идеям литовской независимости. По крайней мере, он посчитал встречу в швейцарском Берне в ноябре 1917 г. литовских деятелей Тарибы и активистов литовских эмигрантских организаций США следствием прямых аспираций немецкого посла по украинскому сценарию. Общаясь с представителями немецкой оккупационной администрации, Рущиц был вынужден отметить, что его спрашивали о том, в каком государстве он хочет жить, причем желательный для него выбор сразу блокировался суждением, что «этот край к Польше присоединен не будет» [3, s. 330]. На новости о заключении Брестского мира автор дневника признается, что вместо радости о прекращении войны напротив испытывает опасения на предмет ближайшего будущего.
Возможно, впервые на страницах дневника появляется чуть обозначенная тема белорусской независимости. Польское разочарование внешней политикой Германии им объяснялось неспособностью поляков «принять немцев такими, какими они являются». Согласно записи от 5 марта 1918 г. единственным выходом считалось «при условии в последующем объединения с Польшей – создание Беларуси и союз ее с Литвой» [3, s. 331]. Эта мысль показалась художнику достаточно важной, поскольку в очередной записи на следующий день он сообщил о разговоре с немецким комендантом. В этом разговоре представитель оккупационной администрации согласился со своим собеседником в том, что «Литву можно было бы объединить в федерацию с Беларусью и сделать из Вильно общую столицу» [3, s. 331]. Но в своем дневнике Рущиц добавил, что по очевидным причинам не стал обсуждать «желательность последующего условия – федерацию с Польшей» [3, s. 331]. Спустя пару дней Рущиц встретился с командующим корпусом генералом Р. фон Фроммелем, чей штаб с сентября 1915 г. размещался в имении художника, причем накануне разговора в дневнике появилось признание в том, что он не может смириться с вычеркиванием из своей жизни Вильно. Именно поэтому в разговоре с генералом на его шутливую реплику о том, что «мы возвращаемся в «Великороссию», хозяин Богданова ответил о «неестественности разъединения Литвы и Белой Руси от общей столицы – Вильно» [3, s. 331]. При личной встрече в имении 23 сентября 1918 г. с профессором Науманом из Страсбурга, сотрудником немецкой военной газеты «Die Wacht im Osten», разговор зашел о «нашем отношении к проживающим вместе с нами в Литве народам, которые сейчас освобождаются» [3, s. 339]. В ответ немецкому гостю Ф. Рущиц изложил свое видение исторической роли поляков в крае, выразив его в формуле «мы всегда были и являемся элементом ведущим и страдающим». Показав на карту края, живописец заключил, что «любыми искусственными разделами ничего не добиться» [3, s. 339]. Свое впечатление от этой беседы он передал следующим образом: «всегда, когда говорю о Польше, чувствую себя послом великой державы» [3, s. 339].
Накануне провозглашения независимости Польши все больше в дневнике мыслей о желательном будущем и текущем состоянии дел. Так, в записи от 30 октября 1918 г. он зафиксировал суть наступающего выбора для белорусов и литовцев. В его представлении альтернатива заключалась в том, что «если бы наши литовцы, белорусы хотели понять, что поезд стоит под парами. Или поедем на нем, или навсегда погрязнем в болоте. Европа или Азия. Решается навеки. Речь идет о том, чтобы сесть на поезд, а о местах в нем договоримся по дороге» [3, s. 346-347]. Однако вероятность выбора белорусами желательного для Рущица направления была невелика, если принять во внимание занесенные в дневник наблюдения. Так, в записи от 9 сентября 1918 г. он пометил: «Грустные прогнозы в разных поветах. Например, о Дисненском ксендз Станкевич рассказывал, что народ смотрит только на Россию. От «Запада» узнал только немецкие реквизиции, или наказания за грабеж поместий. Сейчас мечтает о том, чтобы будущее начать с уничтожения дворянства» [3, s. 338]. В записи от 20 октября 1918 г. художник для себя отметил: «Говорят, что в одной из парафий, когда ксендз уговаривал люд на то, чтобы он высказался за присоединение нашего края к Польше, люди начали громко кричать «не хотим». К дворянам и ксендзам отношение неприязненное. Повсеместно подозревают, что присоединение к Польше приведет к барщине» [3, s. 343].
Таким образом, дневник Ф. Рущица недвусмысленно отражает его польскую национальную идентичность, понимание им культурного разрыва, существующего между кресовыми поляками и местным населением. Он горячо сочувствовал идее восстановления Польши, включающей в себя большую часть исторической Речи Посполитой, и негативно реагировал на проявления украинского, литовского и белорусского национализмов. Он отрицательно оценивал Брестский мир, по условиям которого большая часть белорусских земель должна была в ближайшем времени вернуться в состав России. Рущиц болезненно откликнулся на признание УНР и согласие Германии с Австро-Венгрией передать в состав Украины территории, которые патриот-художник считал польскими. Интересно, что практически мимо него, если судить по дневниковым записям, прошло провозглашение БНР. Из его дневника мы ничего не узнаем об уставных грамотах. Вместе с тем художник допускал возможность и спасительность для милого его сердцу региона развития лишь под эгидой Польши, за пределами которого на востоке лежит цивилизационно чуждая страна. На страницах дневника за 1918 г. почти не просматривается серьезного интереса к происходящим на востоке событиям и какого-либо сочувствия к исторической судьбе государства, в котором не просто сформировался его талант, но и всего его творчестве несло на себе отпечаток русской художественной школы. Перипетии разворачивающейся Гражданской войны, советская внутренняя политика не становятся предметом дневниковых заметок. Пожалуй, единственным размышлением о текущем положении в России за 1918 г. стала запись от 5 сентября 1918 г., когда он отметил, что там люди «не чувствительны к исчезновению того, что является самым ценным – культурного слоя» [3, s. 338].
- Тананаева Л.И. О некоторых аспектах творчества Фердинанда Рущица // Вестник славянских культур. 2015. № 3. С. 194-214.
- Баженова О.Д. Художники Беларуси конца XIX – начала XX века: между европейскостью и идентичностью // Философические письма. Русско-европейский диалог. 2022. Т. 5, № 3. С. 219–226.
- Ruszczyc, F. Dziennik ku Wilnu 1894 – 1919 – Cz. 1. – Warszawa, 1994. – 391 s.
