В историографии, философских и культурологических работах неоднократно встречается положение о том, что белорусский этнос и культура формировались и существуют в условиях культурного пограничья. Однако в данном случае предлагается сосредоточиться на описании простейшей модели взаимодействия двух культур, абстрагируясь от их содержания и без привязки к хронологии этого взаимодействия. Такой анализ представляется необходимым, поскольку описание свойств границы позволяет выработать подходы к исследованию пограничья и лучше понять его специфику.
Взаимодействие на границе двух культур (назовем их условно А и Б) порождает разные способы поведения и типы идентичности. В частности, рассмотрим вариант: я есть А, но не Б. В этом случае человек не только идентифицирует себя с общностью А, но совершает этот акт сознательно, поскольку, противопоставляя себя по ряду признаков представителям другого сообщества, осуществляет выбор. На основании этой идентичности в условиях границы формируются разные типы поведения и культурные функции. Например, можно играть роль «переводчика», то есть способствовать пониманию другой культурной жизни, переводить ее на родной язык, осваивать «чужие» культурные явления. Неизбежно появление модели поведения защитника, апологета своей и критика чужой культуры. Однако возможна и роль «предателя», человека, который сознательно порывает со своим окружением, переходит границу и пытается идентифицировать себя с представителями иной культуры (был А, теперь стал Б). Здесь интересно анализировать мотивы, побудившие человека осуществить такой выбор, поскольку это может многое сказать о текущем состоянии культуры А.
Второй вариант идентичности можно назвать собственно пограничным с присущей ему идентификацией: я не А и не Б. Важно отметить, что сам тип существует только при наличии А и Б, поскольку граница, по замечанию философа А.Ф. Лосева, «совершенно одинаково и принадлежит, и не принадлежит тому и другому» [1, с. 420]. Наиболее удобным поведением для таких представителей пограничья является космополитизм и терпимость к культурным отличиям. В условиях границы формируется человек с двойной или ситуативной идентификацией (и А, и Б, но при этом и не А и не Б). Вместе с тем возможен и вариант с односторонней негативной идентификацией, то есть на границе взаимодействия А и Б формируется сообщество людей, построенное по модели: мы – не А, причем отрицание А осуществляется на основании отсутствия у него признаков, присущих сообществу Б. При анализе важно отличать декларативную сторону такой идентификации. Ее носители могут и обязаны говорить о своем отличии от Б, но структура отрицания Б будет качественно отличаться от отрицания А, поскольку основные признаки провозглашенного, например, сообщества С будут совпадать с признаками культуры Б. Набор негативных суждений (не-А) четко определяет границу с А, однако оставляет в стороне вопрос о границе с Б. Сообщество с негативной идентификацией не-А жестко привязано к отрицаемому объекту, но члены этого сообщества по определению не являются и членами сообщества Б. Если воспользоваться обывательской психоаналитической метафорой, то отрицание А окажется областью сознания, а принадлежность к Б будет таиться в области бессознательного, точнее неосознанного. Эта тяжелая ситуация неполной идентификации приводит к мучительному поиску своей истинной идентичности. Субъект вынужден вновь и вновь возвращаться к отрицаемому А, без возможности отождествить себя с Б, поскольку по определению декларировано и не-Б. С другой стороны, его существование только и держится на отрицании принадлежности к А. Это отрицание в состоянии перехода границы, но без принципиальной возможности ее перейти, поскольку происходит отрицание одной культуры (А) средствами другой культуры (Б) без возможности принадлежать к этой последней культуре (Б).
Наконец, поскольку речь идет о социальных объектах, возможен вариант творческого синтеза, когда не А и не Б действительно превращаются в новое культурное сообщество С. В таком случае неизбежно должны возникнуть две новых границы: с одной стороны, между А и С, а, с другой стороны, между С и Б.
В какой степени высказанные соображения имеют эвристическую ценность, можно продемонстрировать на основании таких культурных явлений, которые в историографии определяются как «западнорусизм», «краевость» и «белорусского национальное движение». В частности, многие деятели западнорусской ориентации ощущали себя русскими в большей степени, чем выходцы из внутренних губерний Российской империи несмотря на то, что они прекрасно отдавали себе отчет в своем местном происхождении и хорошо понимали специфику края. Так, в своей переписке уроженец Ковенской губернии профессор и редактор «Правительственного вестника» П.А. Кулаковский (1848-1913) мог написать, что «по воспитанию, по духу и образованию, даже по привычкам я – москвич, но родом я западнорусс» [2, с. 144]. По словам публициста Я. Балвановича, «белорусы молодого поколения, только что выступающие на поприще жизни, но уже вполне сознавшие русскую национальность» в ответ на указание на их «фамилии не с русским окончанием» отказывались признавать своих обидчиков «русскими» [3, c. 374]. Стремление подчеркнуть свою принадлежность к русскому культурному пространству иногда приводило к показательным случаям. Например, один из видных русских славистов уроженец Гродненщины А.С. Будилович (1846-1908) в период польского восстания 1863–1864 гг. изменил свою фамилию, которая первоначально писалась как Будзиллович. Юноше казалось, что такое произношение и написание имеет польский характер [4, c. 38]. Не менее показателен факт, что в начале XX в. значительная часть активистов правых партий, которые в своей риторике делали акцент на национальных интересах русского народа, происходили из западных (белорусских и малороссийских) губерний. Такая особенность, как представляется, объясняется не карьерным прагматизмом, но нахождением на культурном пограничье, когда в силу определенного конфликтного опыта при осознании своей культурной идентичности подчеркивалась принадлежность к русской культуре. По мере нарастаний отличий при приближении к границе возрастает и сопротивление этим «нарушениям» нормы, когда специально ориентируются на то, что считается эталонными признаками данной культуры.
В свою очередь, в польской истории множество видных общественно-политических деятелей, интеллектуалов и творцов культуры являлись выходцами с так называемых Восточных Кресов. В этом списке, например, оказываются уроженец Виленщины глава восстановленного польского государства Ю. Пилсудский (1867-1935), родившийся в Минской губернии будущий ректор Виленского университета, ученый и консервативный мыслитель М. Здзеховский (1861-1938), художник и доброволец в годы советско-польской войны 1919–1920 гг. Ф. Рушчыц (1870-1936), которые хорошо осознавали местные корни, но при этом ощущали себя представителями и защитниками польской культуры и государства на востоке. М. Здзеховский мог утверждать, что на вопрос о том, кем он себя ощущает «сказал бы, что чувствует себя обывателем Великого княжества Литовского, связанного неразрывной унией с Польшей» [5, s. 3]. По словам писателя и общественного деятеля С. Мацкевича «Пилсудский, как Владислав Студницкий, как другие люди с кресов, был человеком с антироссийским образом мыслей. Нельзя такого сказать о большинстве других социалистов Королевства: поляках и евреев» [6, s. 44]. Здесь показательно, что на границе всегда острее переживалось отношение к тем, кто находится за ее пределами, поэтому проживавшие на культурном пограничье часто оказывались более непримиримыми по сравнению с жителями коренной Польши. Представляется, что западнорусизм и краевость были типологически сходными явлениями. На это обстоятельство уже обращалось внимание в отечественной историографии.
Примером сообщества, построенного на негативной идентичности, являются представления белорусских националистов. Отнюдь не случайно, что такие идеологи белорусского национализма как В. Ластовского призывали отказаться от термина «белорусы», заменив его на всеми прочно забытое к началу XX в. самоназвание «кривичи». Все это делалось для того, чтобы максимально дистанцироваться от русских. Кроме того, несложно заметить, что белорусские националисты, стремившись теоретически обосновать культурную и историческую дистанцию от России, использовали идеи, которые имели широкое хождение в польской общественно-политической мысли. Давно подмечен факт, что идеологи белорусского национализма были в основном выходцами из среды католического населения (братья А. и И. Луцкевичи, В. Ивановский, В. Ластовский) [7, c. 278] и привыкли мыслить о России стереотипами, принятыми в польском обществе.
В современных условиях популярность в определенных кругах балтской теории белорусского этногенеза обусловлена не столько весом научных аргументов, сколько далеким от академической дискуссии стремлением идеологически обосновать культурные отличия от русских, которые являются якобы синтезом славян с финно-уграми [8. с. 5]. Следует отметить, что для современной белорусской национальной идентичности характерна попытка объединить в одно целое деятелей разных культур, что косвенно свидетельствует о культурной эклектичности и сохранении ситуации, свойственной культурной границе.
Таким образом, признавая факт расположения Беларуси на культурном пограничье, неизбежно придется смириться с тем, что добиться гомогенной культурной идентичности практически невозможно, поскольку в условиях сильного русского и польского культурного влияния неизбежно генерирование разных типов белорусской идентичности, модусов осмысления белорусской истории и культуры. В противном случае это приведет к практически неизбежным конфликтам, которые будут в своем основании иметь разные культурные установки.
1. Лосев, А.Ф. Миф – Число – Сущность / А.Ф. Лосев. – М.: Мысль, 1994. – 919 с.
2. Русский Сборник: исследования по истории России / ред.-сост. О.Р. Айрапетов [и др.] Т. XVI. – М.: Издатель Модест Колеров, 2014. – 536 с.
3. Балванович, Я. Что такое русское общество в Северо-Западном крае? / Я. Балванович // Сборник статей разъясняющих польское дело по отношению к западной России. – Вильно: Тип. А.Г. Сыркина, 1887. – Вып. II. – С. 369–374.
4. Фомичева, О. А. С. Будилович. Деятельность в национальных регионах пореформенной Российской империи / О. Фомичева. – М.: Алетейя, 2014. – 216 с.
5. Zdziechowski, M. Widmo przyszłości. Szkice historyczno-publicystyczne / M. Zdziechowski. – Wilno: Drukarnia «Grafika», 1939. – 232 s.
6. S. Historia Polski od 11 listopada 1918 do 17 września 1939 / S. Mackiewicz – Warszawa: Wydawnictwo: Universitas, 2012. – 548 s.
7. Радзiк, Р. Рэлiгiйныя перадумовы фармiравання беларускай нацыi / Р. Радзiк // Беларусiка-Albaruthenica: Кн. 2 / Рэд. А. Анцiпенка i [iнш.] –Мн.:Нацыянальны навукова-асветн. цэнтр iмя Ф. Скарыны, 1993. – С. 272–279.
8. 100 пытанняў i адказаў з гiсторыi Беларусi / уклад. I. Саверчанка, Зм. Санько. – Мн.: Рэд. газ. «Звязда», 1993. –80 с.
