Нередко в работах современных авторов уния преподносится как «синтез», «гармония» между культурами христианского Востока и Запада, как «модернизация» и «европеизация» духовной сферы в жизни белорусского народа (например, в публикациях гродненского историка С.В. Морозовой[1]). Униатская вера в такой интерпретации становится якобы «национальной религией» белорусов. Представление о том, что в результате контактов между двумя культурами появляется третья, новая и по-своему уникальная культура, конечно, льстит национальному самолюбию, и это понятно. Однако культурный синтез может вести и к поглощению одной культуры другой, т.е. к культурной и этнической ассимиляции. Чтобы разобраться в этом вопросе, нужно обратиться к различным аспектам культурной истории, рассмотреть литературу, искусство, фольклор. При этом естественно начать с языка, который является существенным признаком этноса и важным критерием его культурности.
Брестская уния в указанном отношении явилась закономерным итогом польского католического влияния, которое усилилось в Великом княжестве Литовском после заключения государственной унии в Люблине в 1569 г. Накануне этого в Великом княжестве Литовском была проведена административная реформа делением страны на воеводства и поветы по польскому образцу. На протяжении второй половины XVI в. проходила также земельная реформа с целью повышения государственных и владельческих доходов (земля делится на определенные участки – «волоки», на которые ложатся определенные повинности), устраиваются фольварки (помещичьи хозяйства, на которых вводится барщина) – все это опять же по польскому образцу. В семьях знати широко распространяется обычай родниться с польскими фамилиями. Польки-католички прибывают, конечно, со своими духовниками, при дворах знати устраиваются католические молельни, появляются польские учителя и прислуга. Польская лексика наполняет деловые бумаги, сами аристократы подписываются под ними на польский манер: «рука власна». В обществе усиливается сословное деление. Дворянское сословие (шляхта) присваивает себе практически все права, а на мещан и крестьян перекладываются все повинности. Все польское становится модным, престижным, а свое прежнее – «мужицким», «холопьим». В таких условиях и сама вера «русская» подвергается насмешкам, особенно со стороны молодежи, учившейся в заграничных университетах Италии, Германии и Франции. Не удивительно, что католические проповедники вроде Петра Скарги стали теперь свысока указывать православным на их заблуждения, предлагая вступить в унию с Римом.
Польский язык стал доминировать в кругах литовско-русской знати. Издатель славяно-белорусского Евангелия Василий Тяпинский в 1580 г. писал об этом со скорбью, «взирая на многих князей великих, многих господ знаменитых, многих мужей сильных, […] что упали в яму беспамятства, видя способный, еще недавно ученый, еще недавно смышленый, народ свой русский, что стыдится своего славного испокон языка! Зато к польскому или к какому другому письму по причине такой нищеты детей своих приучают бесстыдно, от своего отвращая»[2]. Мода на польский язык так широко распространилась, что в Литовских Статутах 1566 г. и 1588 г. появился специальный пункт, что «земский писарь должен писать буквами и словами русскими все листы и позвы». Данное правило не касалось, однако, Католической церкви, которой официально разрешалось употреблять польский язык, а именно, обращаться к бискупам суды должны были «польским письмом» (Статут 1588 г., раздел III, артикул 32). В дальнейшем доминирование польского языка в делопроизводстве в Великом княжестве Литовском сделалось настолько привычным, что никакие нормы статутов не могли исполняться. В 1696 г. варшавский сейм своим запрещением закрепил такое положение дел и окончательно вывел из официального употребления «русский язык».
С самого начала Брестской унии папские буллы гарантировали униатам сохранение восточного богослужения и, соответственно, церковнославянского языка. Соблюдение этого условия понятно: слово есть такая же неотъемлемая часть богослужения, как и видимые символические действия (обряды). Сохранение униатами церковнославянского языка оказало белорусскому своеобразную услугу: в связи с упадком западнорусского литературного языка (иногда неточно именуемого «старобелорусским») в XVII в. и за неимением других литературных образцов (кроме польского) местные книжники из униатов потянулись к традиционной церковнославянской лексике и грамматике.
Дело в том, что полонизация, захватившая социальные верхи, отмежевывала их от культуры низов. Переходя в католичество (минуя унию), шляхта Великого княжества Литовского ополячивалась, местное литовское или «русское» происхождение оставалось для нее лишь указанием краевости – gente Ruthenus, natione Polonus (по-происхождению русский, а по- национальности поляк) – фраза, приписываемая Станиславу Ожеховскому, католическому канонику и публицисту XVI в. Чем сильнее привязывалось к польскому языку и культуре воспитанное в польских школах шляхетское сословие, тем сильнее замыкались в своем языке и обычаях мещане и крестьяне. Уния нисколько не преодолевала такого размежевания. Стремление отделиться, противопоставить себя простому народу, было характерной чертой идеологии шляхетства, которая оправдывала господство шляхтича над «хлопом». Поэтому даже «хлопская» вера не должна была сливаться с «панской». И на белорусских землях создалось такое положение, когда панский слуга или крепостной крестьянин мог в достаточной мере понимать польский язык господина, но сам на него не переходил, разговаривая на своем родном языке. Так к концу XVIII в. образовалось польско-белорусское двуязычие: белорусы в быту активно пользовались своим языком, но при этом пассивно воспринимали и польский.
Униатская иерархия, озабоченная сохранением своего влияния на простой народ, поначалу старалась захватить у православных братские школы, созданные для обучения вере и языкам, в том числе славянскому и «русскому». Для их изучения у православных особой популярностью пользовались «Грамматика» Мелетия Смотрицкого (Вильно, 1619) и различные буквари (например, Спиридона Соболя, изданный в Орше в 1631 г.). Однако постановка учебного дела у униатов шла туго. До конца XVIII в. высшее образование лишь отдельные униатские клирики могли получить в качестве стипендиатов в нескольких папских семинариях (коллегиумах). Одна из них была открыта в Вильно. В Минске предполагалось открыть главную семинарию. И на это дело в 1626–1632 гг. были собраны значительные средства, пожертвования вносил даже сам папа. Однако из 24 предполагаемых воспитанников едва набрали пятерых при двух учителях. Постепенно образование у униатов перешло в ведение монашеского базилианского ордена, члены которого были заинтересованы в подготовке будущих монахов. При некоторых базилианских новициатах (школах для послушников) существовали низшие классы для обучения детей. Наука сводилась к навыкам элементарного счета и письма, азам религиозных знаний (катехизису).
С наступлением унии в Белоруссии была прервана местная литературная традиция, связанная с развитием братских школ в конце XVI – начале XVII в. Западнорусский литературный язык перестал быть востребованным с переходом шляхетского сословия в католичество. Вместо него на письме стал доминировать польский язык. Его влияние постепенно усиливалось и в унии. В XVIII в. здесь уже употребляются польские катехизисы. Инструкции и распоряжения для приходского духовенства издаются на польском языке. Даже самые общеупотребительные молитвы стали записываться на «русском» языке латинскими буквами. В предисловии к славянско-польскому «Лексикону», изданному в 1722 г. в Супрасле, униатский митрополит Лев Кишка свидетельствовал, что едва сотый священник понимал церковнославянский язык и богослужение[3]. В библиотеках униатских монастырей еще хранились немногочисленные кириллические издания и рукописи, униатские типографии исправно выпускали в свет богослужебные книги на церковнославянском языке, но количество их наименований сократилось в четыре раза. В Великом княжестве Литовском еще в XVI в. была введена цензура книг, доверенная иезуитам. С их помощью в библиотеках проводились чистки: противные латинству книги уничтожались. В дальнейшем функции запрета на распространение книг в городах перешли к магистратам, а накануне последнего раздела Речи Посполитой полицейские функции наблюдения над библиотечными фондами были возложены на римско-католическое духовенство. В результате было уничтожено или без вести пропало немало кириллических книг и рукописей. Пренебрежение к книжной славянской традиции лучше всего свидетельствует о презрении в унии и к местному (белорусскому) языку.
Кроме слова, которое в записанном ли виде или устной передаче заключает в себе память о прошлом и таким образом становится голосом истории, архитектура тоже свидетельствует о прошлом, только отражая историю в камне. Это свидетельство действует порой гораздо сильнее и выразительнее слов. Сказанное справедливо отнести и к такому явлению как церковная уния на белорусских землях. Здания церквей, созданных в XVII— XVIII вв., зримым образом показывают то культурное влияние, которое несла уния.
В самом деле, об архитектурном стиле «виленского барокко» в Белоруссии знает едва ли не каждый со школьной скамьи. В литературе еще можно встретить названия «белорусское барокко», «униатское барокко». Однако ни то, ни другое из последних названий не является, в сущности, корректным. Конечно, такой популярный в западной Европе стиль как барокко (итал. «причудливый», «склонный к излишествам») имел свои локальные стили и особенности. Однако «виленское барокко» было свойственно не только территории современной Белоруссии. В этом стиле также строились храмы в Литве и Польше. Все эти земли входили в состав Речи Посполитой, поэтому всем им общее явление архитектуры неверно называть «белорусским». Что же касается «униатского» характера церквей «виленского барокко», то об этом можно говорить с неоправданной натяжкой, потому что большая их часть — католические костелы не униатского, а латинского обряда.
Каменное строительство всегда было делом довольно дорогостоящим, и поэтому позволить его себе могли только люди состоятельные: князья, магнаты, епископы. В XVI в. в Великом княжестве Литовском развивалась замковая архитектура в готическом стиле, в которой уже сказывалась и последняя европейская мода (Ренессанс). К этому времени относится появление здесь оригинальных храмов оборонного (замкового) типа с высоко расположенными окнами, бойницами, угловыми башнями (д. Сынковичи, д. Маломожейково, Супрасль, Вильна).
Ранним образцом такой архитектуры стал Софийский собор в Полоцке, перестроенный в замковом стиле в 1494– 1505 гг. В таком же стиле была в 1514 г. построена Троицкая церковь тогда еще православного монастыря в Вильно (в настоящее время базилианский монастырь).
Храмы оборонного типа показывают интерес западнорусской знати к европейским архитектурным стилям и достаточно оригинальный опыт их воплощения. Это не было прямое заимствование, но творческое переосмысление.
С появлением унии началась борьба за существовавшие на тот момент православные храмы, поэтому собственно униатское строительство велось только в периоды относительной стабильности в XVII в. (например, Успенский собор Жировичского монастыря), а более всего — в XVIII в., особенно во второй его половине («виленское барокко»). Архитектурный стиль барокко появился в Италии, широко применялся Католической церковью. На белорусские земли его принесли иезуиты. Так, первым барочным храмом здесь стал костел Божьего Тела в Несвиже, построенный в 1584–1593 гг. на средства князя Николая Радзивилла Сиротки (перешел из кальвинизма в католичество под влиянием иезуитов).
Прототипом храма была римская церковь Иль Джезу, в которой похоронили основателя иезуитского ордена Игнатия Лойолу. Площади белорусских городов застраиваются теперь высокими костелами, среди которых теряются униатские храмы и совсем редкие православные церкви. В Минске, например, в конце XVIII в. с его 6 тыс. жителей на одну православную церковь приходились 9 католических монастырей, католический собор, 2 униатских монастыря и 3 униатских церкви. Таким образом, доминированию костелов на самых видных местах соответствовало также их количество. Униатские церкви внешне совершенно сливались с этим католическим фоном.
Действительно, здание храма в виде вытянутого прямоугольника в плане (базилика) стала главным типом в унии. В этом можно увидеть явное отступление от традиционного вида византийского крестовокупольного храма. Кроме того, единство с католичеством выражалось сходством униатской церкви с барочным костелом во внешних деталях: две устремленные вверх башни по сторонам главного входа, возвышающийся фронтон, зачастую отсутствие купола (символ неба) над центральным пространством храма. Характерной чертой нового стиля архитектуры было внимание к наружным элементам декора и «простоватость» внутреннего убранства. С течением времени в униатских храмах исчезает иконостас – самая заметная составляющая храмового пространства.
Такое уподобление униатских храмов католическим костелам трудно назвать «синтезом», это было наружное копирование, подражание. Представляется, что конфессиональная принадлежность не играла особой роли в следовании архитектурной моде. Самый известный архитектор виленской школы – Иоганн (Ян) Кристоф Глаубиц (1710–1767) – строил или реставрировал храмы для лютеран, иудеев, католиков, униатов. По его проекту устраивался иконостас православного Свято-Духова собора в Вильно. В Полоцке памятником работы Глаубица остается Софийский собор (перестройка 1749–1765 гг.).
На последнем примере хорошо можно видеть, какого рода был «синтез»: на фундаментах православного собора был поставлен совершенно другой храм со свойственной католическим костелам архитектурой. В его формах не прослеживается даже отдаленной преемственности от предшественника. Переделке в костельный вид подверглись многие бывшие православные церкви. Например, храм святых Бориса и Глеба в Новогрудке – пристроенные по бокам главного фасада массивные башни совершенно исказили его первоначальный облик.
Аналогичное увлечение барочной архитектурой на Украине действительно привело к совмещению традиционных форм крестовокупольного византийского храма с барочными куполами, фронтонами и декором (Софийский собор в Киеве, Троицкий собор в Чернигове). Однако то не были униатские церкви.
Униатская архитектура в виде виленского барокко, конечно, была новым веянием. Но это было влияние католическое, выросшее на католической почве и развившееся преимущественно в белорусско-литовском католическом храмостроительстве. То, что оно отразилось и в униатском зодчестве, свидетельствует лишь о желании строителей подчеркнуть церковное единство с католиками и угодить духу времени слепым подражанием.
Икона является не только предметом искусства, но и неотъемлемой частью восточного богослужения. И в храме, и в жилом доме она собирает взор молящегося. «Жилище, в котором нет иконы, – писал известный философ прот. Сергий Булгаков (1871–1944), – для православного производит впечатление нечистоты и пустоты»[4]. Надмирность изображения (насыщенность символикой, идеализация, обратная перспектива) наполняет икону особым содержанием, значение которого ощущалось православными белорусами издревле. «Небом на земле церковь называется, если святыми иконами украшается» – сказано в Катехизисе учителя виленской братской школы Лаврентия Зизания (изд. в Москве в 1627 г.).
С появлением унии на белорусских землях некоторое время продолжались местные традиции иконописания, ведь униатские храмы были вчерашними православными. В них по-прежнему самое видное место занимал многоярусный иконостас, висели почитаемые образы Богородицы, ангелов и святых. В списках расходились Жировичская, Остробрамская, Будсловская иконы, перед которыми молились и латиняне, и униаты, и православные. Вместе с тем широко распространился западный обычай коронации богородичных икон, в униатских храмах появились изображения и униатских патронов: епископа Иосафата Кунцевича, мученика Андрея Боболи, королевича Казимира. В их честь совершались торжественные шествия, устраивались фейерверки, давались индульгенции. Популярным иконописным сюжетом стала «Троица Новозаветная» (Сопрестолие), запрещенная Большим Московским собором в 1666 г. Параллельно с проникновением в богослужебный строй униатской церкви латинских особенностей, происходило изменение храмового убранства и в области иконографии.
В православии монастыри были традиционными центрами по написанию икон. Монахи-иконописцы могли переходить из одной обители в другую, работая в манере той или иной иконописной школы. Кроме того, сами монастыри были первыми заказчиками изображений для молитвы, поскольку монастырские соборы обновлялись и перестраивались за счет монастырских доходов и жертвователей. Униатское монашество было организовано не как восточное, а по образцу иезуитского ордена, здесь влияние западного искусства сказалось первее всего. В традиционных иконописных сюжетах начинают появляться элементы, не характерные для восточной иконографии. Например, лилии, розы и другие цветы в руках евангельских персонажей. Со временем живописная манера стала заметно преобладать над каноническим византийским и славянским иконописанием. Материалом для изображений стал холст и даже бумага. Митр. Киевский Петр (Могила) писал своему оппоненту униату Кассиану Саковичу в «Лифосе» (Киев, 1644 г.): «Куда девались [в Супрасльском монастыре] старинные монастырские образа, все в серебряных, позлащенных окладах… по всей вероятности… они обращены на удовлетворение частных нужд, и вместо них поставлены в церкви полотняные итальянские иконы… [в кафедральном соборе Новогрудка] ты увидишь бумажные образа»[5].
В устройстве униатских иконостасов намечаются две тенденции. Первая проявляет себя в том, что в нем до одного сокращаются ряды икон, затем остаются только опорные столбы для алтарных дверей и завес, наконец, сами иконостасы демонтируются полностью. В результате в начале XIX в. едва у одной десятой части униатских церквей остались иконостасы. Другая тенденция выразилась в том, что в интерьере появились боковые алтари по западному образцу. Здесь одна большая или несколько икон обрамлялись рамками и колоннами, а сверху конструкцию венчал треугольный фронтон, зачастую барочный. Внизу к стене пристраивался престол для совершения литургии по латинскому образцу. Иногда и главный иконостас приобретал похожие массивные формы, возводился из кирпича, при этом центральная (надвратная) икона выступала вперед из общей плоскости.
Техника униатского письма упрощается, иконы становятся простонародными картинами, созданными рукой мастера-самоучки. В изображение вносятся бытовые детали на фоне природных ландшафтов или домовой архитектуры. Появляются грубоватые и неумелые лица и фигуры. Этот процесс называют «фольклоризацией» церковного искусства. Отступление от канонического письма особенно в XVIII в. обусловлено упадком прежних монастырских иконописных школ, увлечением западной живописной манерой. Бедность приходских церквей вынуждает причты обращаться к услугам кустарей, которые берутся за работу по своему разумению. В одном и том же униатском храме можно было увидеть иконы «старого» (традиционного канонического письма), изображения на холсте в итальянской манере (живопись) и простонародные картины грубого, нехудожественного письма. Эклектика, стилевое разнообразие характеризовали интерьеры униатских церквей.
Широкое распространение в униатских храмах по образцу католических получают скульптуры. Они устанавливались между колоннами главного или боковых алтарей, представляя фигуры Христа, Богородицы, ангелов и святых. Особенно популярными стали резные распятия. Спрос на скульптурные изображения был настолько значительным, что число мастеров-скульпторов на белорусских землях превосходило художников-иконописцев в два и более раз.
Развитие униатской иконописи показывает ее постепенное уклонение от традиционного византийского канона. И это не был взлет церковного искусства, принявшего в себя новые творческие импульсы западноевропейской культуры. С одной стороны, икона десакрализуется, превращается в изображение бытового характера. С другой стороны, упадок иконописного мастерства приводит к упрощению и даже примитивизации письма.
Отмеченные явления, будь то языковая сфера, архитектура или иконография, свидетельствуют о постепенной утрате униатами своего византийского и древнерусского наследия. В то же время западное влияние постепенно набирает силу и превращает унию в подобие чистого латинства. Назвать это «культурным синтезом» не представляется возможным. То была скорее культурная ассимиляция белорусов. Под стрехами простоватых деревянных церквей, среди икон «неизрядного» письма, вслушиваясь в произносимые шепотом церковнославянские молитвы или распевая польские канты, униаты, однако, продолжали твердо хранить убеждение в правильности своей веры, которую по-прежнему считали «русской». В этом заключается тот «осадок» их духовной жизни, который не дал им до конца раствориться в латинском мире.
[1] Марозава, С. В. Уніяцкая царква ў этнакультурным развіцці Беларусі (1596-1839 гады).- Гродна, ГрДУ, 2001.
[2] Хрэстаматыя па гісторыі беларуская мовы. Вучэбны дапаможнік. – Мн.: Акадымія навук БССР, 1961. – Ч. 1. – С. 164-165.
[3] Лабынцев Ю. А., Щавинская Л. Л. Некоторые обстоятельства и средства поддержания белорусско-украинской униатской литургической практики в XVII – XIX веках. // Древняя Русь. 2000. – № 2. – С. 131.
[4] Булгаков, Сергий, прот. Православие. Очерки учения Православной Церкви. – YMCA-Press, 1965. – С. 298.
[5] Крачковский Ю.Ф. Очерки униятской церкви // Чтения в Императорском бществе истории и древностей Российских. – 1871. – Кн. 1. – С. 74.
