С появлением унии на белорусских и украинских землях встал вопрос о том, что это за вера такая. Дело в том, что в церковной среде чтутся вековые традиции и с недоверием воспринимаются попытки создать новую «церковь», поскольку только та Церковь истинно Христова, которая ведет свое начало от самих апостолов. Брестская уния в глазах современников была явлением новым, и потому требовалось объяснение ее конфессионального статуса.
Католическая сторона, ратовавшая за унию, представляла дело так, что, подчинившись римскому папе, православные жители Речи Посполитой («Русь») восстанавливали единство с апостольской столицей, т.е. якобы возвращались к началу христианской истории. В Окружной королевской грамоте 1596 г., где утверждались решения униатского Брестского собора, встречается такая фраза о деянии митрополита и согласных с ним епископов Киевской митрополии: «И так Церковь и веру греческую русскую с костелом и верой вселенской римской соединили, так согласно слову и повелению Божию, взаправду стали одним народом и костелом Божиим».
Следовательно, униаты вливались в католический костел и исповедовали «веру римскую». Каким же образом они это делали?
При заключении унии западнорусские иерархи принесли римскому папе присягу, в которой утверждались особенности католического вероучения:
– исхождение Святого Духа от Отца и Сына (Филиокве);
– чистилище для душ умерших, которые хоть и раскаялись, но не
принесли при жизни удовлетворения за свои грехи;
– первенство в Церкви римского епископа, «наместника» Христа и
земного главы Вселенской Церкви;
– польза индульгенций,
– тождество причащения под одним или двумя видами и проч.
В заключении присяги говорилось, что без этой веры никто не может спастись, что надлежит только ее проповедовать и учить. Казалось бы, это было чистое латинство. Однако на подготовительном этапе западнорусские владыки ставили католической стороне свои условия, среди которых было явное желание остаться при традиционной вере и обрядах. И папа специальным разрешением позволил сохранить в унии восточные обряды, которые «не противоречат догматам и учению веры католической и не препятствуют общению с Римской церковью». Выходило противоречие: стремились сохранить то, что от Рима отделяет, и в то же время вступить с ним в церковное единство, признавая безусловную власть папы. Двойственность весьма показательная, характерная для феномена Брестской унии!
В самом деле, в униатском богослужении до начала XVIII в. исповедание католической веры явно не выражалось. Символ веры употреблялся без Филиокве по-старому, этой вставки долгое время не было даже в тексте униатской архиерейской присяги. Имя римского папы также редко звучало на службе, разве что на митрополичьей или епископской. Священники поминали только своего местного архиерея, не провозглашая имени папы. Сохранялся традиционный юлианский календарь, богослужение совершалось на церковнославянском языке по старым книгам. Выходило, что поначалу на особенностях католического вероисповедания можно было не настаивать…
Между православием и католичеством уния заняла неопределенное положение какого-то незаконченного перехода. Известный полемист того времени Мелетий Смотрицкий в своем сочинении «Фринос» (Плачь) так писал об этом: «Мы, Русь восточного послушания и вероисповедания, являемся приверженцами чисто греческо-кафолической религии; польские паны и Литва – западного послушания и вероисповедания – чисто римско-католической религии. Они же между нами и приверженцами римской религии представляют собой что-то ненастоящее, нечто неискреннее, притворное, надуманное, ни то, ни се»[1].
Простые люди, конечно, были мало научены церковной догматике и вряд ли поняли бы отсылки на решения униатского Флорентийского и католического Тридентского Соборов, которые упоминаются в присяжных документах о заключении унии. Однако они хорошо понимали принцип старины и традиции, который выражен известными словами апостольского послания: «Итак, братия, стойте и держите предания, которым вы научены или словом или посланием нашим» (2 Фес. 2:15). Видимым выражением верности апостольскому преданию была иерархическая преемственность пастырей Церкви от древности. Для православных она прослеживалась по линии патриархов Константинопольских. Связь с ними означала верность Апостольской Церкви. Русская Церковь не исповедовала своим верховным пастырем папу римского, наоборот, считала «латинян» отступниками. Само слово «латинянин», по свидетельству иезуита Антонио Поссевино (1534–1611), прошедшего всю Русь до Москвы, являлось ругательством.
Соответственно, присяга римскому папе и признание его особых прерогатив означали гораздо большее, чем обычное дело священнической иерархии.
Перемена верховного пастыря воспринималась на бытовом уровне именно как перемена веры, о чем говорится в Суппликации (обращении) виленского православного братства к сенату Речи Посполитой, написанной Мелетием Смотрицким в 1623 г.: «Ибо с изменением пастыря неизбежно изменяется вера, а изменение веры ломает права нашего русского народа»[2].
Как была воспринята Брестская уния сознанием простого человека, можно увидеть на примере свидетельства православного современника событий из-под Могилева, записанного в Баркулабовской летописи: «Митрополит с четырьмя владыками присягнул на старшинство папе, на календарь и на артикул, что Дух Святый от Отца и Сына исходит и на едность костела. […] Там же в Берестью нашелся человек какой-то простой, который великие речи говорил, что страх от слов его людей проникал, ибо Писание все на память знает, […] и напоминал, чтобы люди своей веры крепость держали»[3].
Можно услышать суждение, что в простонародье не умели отличить догматы веры от обряда, дорожили последними едва ли не более чем первыми. Уния в таком случае напрасно воспринималась как вероотступничество, ведь при ее заключении догматы Восточной Церкви будто бы не были нарушены. Действительно, униатским соглашением не отменялись правила православной веры, но они были дополнены пунктами, которых вера православная не знала. И это как раз означало искажение того, чем дорожили, было отступлением от традиции. Автор полемического сочинения «Апокрисис» (1597 г.) берет пример с григорианским календарем и строит свое рассуждение так: само по себе введение календаря есть дело ничтожное, но о нем зачем-то усиленно хлопочут «римляне» во всех странах, не за тем ли это делается, чтобы вслед за принятием нового календаря с течением времени, словно петлей, накинуть обязанность принимать учение римского папы и его власть?[4]
Следует сказать, что обряды и другие церковные традиции существуют в Церкви не сами по себе, а для выражения догматов. Календарь не есть догмат веры, форма совершения крестного знамения – также не догмат. Но календарь регламентирует богослужение, а форма крестного знамения выражает веру в Бога Святую Троицу и Христа Сына Божия. Униатам были оставлены и привычный юлианский календарь, и крестное знамение, и многое другое, свойственное Восточной Церкви, однако новые догматы, свойственные Западной церкви, были торжественно приняты и потому должны были найти свое выражение в унии. Словесных знаков почтения было явно недостаточно для утверждения факта совершившегося соединения-подчинения. Поэтому история Брестской унии характеризуется постепенной латинизацией униатов, когда изменялся и внешний вид храмов, и вид священников, и совершение богослужения, и само внутреннее устройство униатской митрополии. Две тенденции вступили в борьбу между собой: исповедуя католическую веру, изменять постепенно и сами униатские обряды, или же, сохраняя восточные обряды, ограждать тем самым и заключенную в них православную веру.
[1] Уния в документах: сб. – С. 176.
[2] Уния в документах: сб. – С. 178.
[3] Баркулабовская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 32. – М. : Наука, 1975. – С.
181.
[4] Апокрисис // Русская историческая библиотека. – СПб., 1882. – Т. VII.- Стб. 1190-1192.
