В списке польских писателей конца XIX–XX в., бывших родом из западных губерний Российской империи или «восточных кресов», пускай не в числе первых, но обязательно упоминается консервативный публицист и писатель Ю. Мацкевич (1902–1985). Другой, более знаменитый, уроженец кресов, писатель и лауреат Нобелевской премии Ч. Милош утверждал, что Мацкевич является писателем «исключительно правдивым» [1]. В этой связи воспоминания Мацкевича о положении на литовско-белорусских землях в годы накануне и во время Первой мировой войны представляют значительный интерес.
Действительно, Ю. Мацкевича трудно заподозрить в пристрастии к конъюнктуре в силу его непричастности к какому-то определенному политическому «лагерю» или «движению». Только в вопросе об отношении к коммунизму и советской политике можно говорить о нем как о бескомпромиссном и завзятом противнике СССР. Его свидетельства о произошедших событиях интересны еще и тем, что Мацкевич принадлежал к той немногочисленной части польской интеллигенции, которая признавала исторические особенности земель былого Великого княжества Литовского и не разделяла идеологию польского национализма. Это позволяло ему смотреть на политику и жизнь края, возможно, с наиболее объективной точки зрения. Кроме того, он, считая себя консерватором и человеком понятий XIX века, негативно относился к национализму как таковому, полагая, что эта идеология легко отрицает то, что не укладывается в предписанные ею догмы, а значит, не позволяет быть объективным. Такая позиция позволила Мацкевичу избежать тех искажений, которые присущи многим мемуаристам, склонным в силу «политической корректности» ретушировать «неправильные» факты.
Юзеф Мацкевич родился в Санкт-Петербурге в семье польского дворянина и предпринимателя А. Мацкевича. В 1907 г. его отец вместе с семьей переехал в Вильно, где и прошла большая часть жизни будущего журналиста и писателя. Ю. Мацкевич навсегда покинул любимый им город в 1944 г. Автор хорошо знал настроения среди местной польской интеллигенции. Как журналист влиятельного виленского «Слова» и брат известного публициста и общественно-политического деятеля С. Мацкевича, он был осведомлен о положении дел на «кресах». Наконец, Ю. Мацкевич лично был участником многих событий. В 1919 г. в возрасте 17 лет он пошел добровольцем воевать против Рабоче-крестьянской Красной армии в составе отряда польской самообороны Вильно, затем – 13-й полк виленских уланов польской армии. В межвоенный период в 1938 г. в знак протеста против политики польского правительства на «кресах» он перешел в православие. Благодаря своим критическим очеркам в «Слове», он приобрел репутацию защитника национальных меньшинств в довоенной Польше, в особенности белорусов. Большая часть его эссе, публицистических статей и книг была написана после Второй мировой войны в эмиграции спустя значительное время после произошедших событий.
В своей рецензии на повесть уроженца Минской губернии польского писателя М. К. Павликовского «Война и сезон» Ю. Мацкевич, отчасти полемизируя и дополняя наблюдения этого видного литератора, оставил интересные воспоминания о жизни на территории западных губерний во время Первой мировой войны. В частности, характеризуя настроения местного населения в годы немецкой оккупации, Мацкевич писал, что «положение было таким: низы, простонародье, или крестьянство, в 90 % тогда относившееся с безразличием, скептицизмом, а иногда издевательски к польским, литовским или белорусским патриотическим лозунгам – ожидало возвращения «наших», или русских, как избавления! Зато высшие сферы, политические, патриотическая польская интеллигенция (с небольшим исключением из правила), или националистические литовские, белорусские деятели – как и упоминавшаяся уже еврейская масса, были настроены решительно пронемецки» [2]. В условиях осени 1918 г., когда местные жители оказались между капитулировавшей немецкой армией, польскими, литовскими и белорусскими политическими притязаниями на независимость и нарастающей большевистской революцией, они испытывали ностальгию не просто по довоенному времени, но по нахождению в пределах Российской империи. Так, Ю. Мацкевич утверждает, что «если бы существовала теоретическая возможность проведения какого-нибудь идеального референдума среди широких масс народа и опросить каждого на ухо, чего бы он желал больше всего, то приблизительно 85 % ответов было бы: “Возвращения царской России”» [2]. В этом отношении похожее наблюдение о настроениях среди белорусского крестьянства в 1920–1921 гг. сделал белорусский националист В. Рагуля. В своих воспоминаниях он писал, что «праваслаўная частка нашага народу, не выключаючы i вясковай iнтэлiгенцыi, была настроена, я сказаў-бы, не прабальшавiцка, а прарасейска, сярод яе пераважала русафiльства» [3, с. 11].
Значительный интерес представляет характеристика отношений между еврейской общиной и польским населением Северо-Западного края Российской империи. В отличие от территории губерний Царства Польского, где польская ассимиляция еврейского населения была все же ярко выраженной, в пределах литовско-белорусских губерний «”ментальная граница еврейской оседлости” проходила ненарушенной в польских традициях» [2]. В ответ на такое отношение следовала негативная реакция местного еврейства. Евреи охотно русифицировались, т. е. учили русский язык, интересовались русской культурой. Однако во время Первой мировой войны больше всего еврейское население края симпатизировало Германии. По словам Ю. Мацкевича, кайзеровская Германия в их глазах представала «землей обетованной». С учетом пронемецких настроений «кресового» еврейства неслучайно среди казаков был распространен стереотип о том, что «каждый еврей был синонимом “немецкого шпиона”» [2].
В свою очередь, у среднестатистического немца евреи «пользовались большими привилегиями, уже хотя бы вследствие, как правило, знания немецкого языка» [2]. В период оккупации евреи могли играть роль защитника и ходатая перед немецкой военной администрацией. В памяти Мацкевича сохранилась картина еврейской толпы, высыпавшей на улицы Вильно для радостной встречи кавалерийских разъездов немецких гусар, у которых на головных уборах красовалось изображение черепа. При появлении всадников раздавался дружный крик: «Хох!» [2]. Интересно, что память о немецкой оккупации 1915–1918 гг. сохранилась среди виленских евреев и сыграла с ними страшную и злую шутку во время оккупации нацистской Германии в 1941–1944 гг. Жители Вильно не хотели поверить в то, что новые обладатели черепа на кокарде черной фуражки могут вести себя по-другому и планируют проводить политику геноцида.
Польская интеллигенция во время немецкой оккупации была лояльно настроенной к представителям новой власти в крае. В частности, позитивно было воспринято разрешение на открытие польских учебных заведений в границах Обер-Оста. Более того, польская общественность «соревновалась в товарищеских, дружеских отношениях с немцами. На немцев установилась мода, их принимали в салонах и салончиках как представителей западной культуры, «к которой и мы, поляки, принадлежим!» [2]. После прихода к власти большевиков пронемецкие настроения среди поляков усилились: теперь «немецкую оккупацию считали бастионом, защищающим от большевистского наводнения» [2]. Отношения омрачало лишь неприятие польской интеллигенцией немецких планов по созданию независимой Литвы, что даже привело к вооруженному разгону немцами в Вильно польской демонстрации. Вместе с тем эта демонстрация была не столько антинемецкой, сколько антилитовской акцией по своему политическому облику.
Юзеф Мацкевич в своих оценках и воспоминаниях был категорически не согласен с политически ангажированным клише о дореволюционной России как о жестоком угнетателе поляков, деспотичном и азиатском по духу государстве. Вопреки растиражированным стереотипам о якобы существовавших в западных губерниях запретах на проявления польской национальной идентичности накануне войны, в своих публикациях и книгах Мацкевич указывал на факты, которые противоречили этим политизированным обобщениям. Так, он критиковал распространенный тезис о тотальном ущемлении национальных прав поляков, несмотря на провозглашенные российским правительством в 1905 г. либеральные изменения в политическом курсе. Мацкевич ссылался на свой опыт учебы в частной гимназии Виноградова. В это время в русских гимназиях Вильно по желанию родителей было разрешено изучение польского языка. Такое же разрешение было дано и для учеников частной гимназии им. Виноградова, где учился будущий писатель. Однако, несмотря на укоры в отсутствии польского патриотизма, гимназисты систематически прогуливали занятия по польскому языку, поскольку это требовало от них прихода на полчаса раньше. В итоге изучение родного языка было организовано под принуждением: директор гимназии лично встречал учеников, опоздавших на урок, и в наказание за прогул оставлял их после занятий в гимназии [4]. Преподавание катехизиса римско-католической церкви и общая молитва для католиков перед началом занятий также осуществлялись на польском языке. Более того, уже в оккупированном немецкими войсками Вильно ученики недавно открытой первой польской гимназии из духа противоречия могли занимать «пророссийскую» позицию, навлекая на себя гнев преподавателя латинского языка – ярого сторонника Ю. Пилсудского и идейного врага России – профессора С. Цывинского. Учитель латыни в пылу полемики забывал, к радости учеников, о предмете. Конечно, ученическая хитрость не может свидетельствовать о каких-то прочных национальных симпатиях, но показательно и то, что далекая от пропаганды молодежь могла вполне лояльно относиться к факту русского присутствия в Вильно. По отношению к полному и безусловному врагу такая ученическая «оппозиционная» игра была бы невозможна.
Таким образом, в разбросанных по разным статьям воспоминаниях о периоде Первой мировой войны имеется информация, которая представляет значительный интерес для реконструкции массовых настроений населения литовско-белорусских губерний. В частности, следует отметить сведения о «русской» или «пророссийской» идентичности социальных низов, т. е. преимущественно белорусского крестьянства. Вместе с тем остается открытым вопрос о типе этой идентичности: была ли это национальная и культурная принадлежность к русской нации или просто политическая лояльность российскому государству, когда последнее ассоциировалось с безопасностью, определенным качеством жизни. В воспоминаниях указывается на пронемецкую ориентацию части польской интеллигенции, особенно усилившуюся после распада в 1917 г. Российского государства. В целом автор констатирует совершенно иное восприятие немецкой оккупации, несмотря на все материальные тяготы военного времени, по сравнению, например, с оккупационным режимом нацистской Германии 1941–1944 гг. Нельзя не отметить сведения о массовой германофильской ориентации местного еврейского населения. В этом отношении становится более понятной та подозрительность, которую испытывали русские военные и гражданские власти в прифронтовой полосе к евреям во время Первой мировой войны. Мацкевич не отрицает наличия взаимной отчужденности между еврейской и польской общинами в пределах Северо-Западного края. Это объясняет эксцессы во время советско-польской войны, а также разное отношение поляков и евреев к факту присоединения Западной Беларуси и Украины в 1939 г. к СССР.
1. Miłosz, Cz. Koniec Wielkiego Xięstwa / Cz. Miłosz [Электрон-ный ресурс]. – Режим доступа: http://www.pogon.lt/czytelnia-dziel-juz-mackiewicza/132-koniec-wielkiego-xistwa.html. – Дата доступа: 25.11.2013.
2. Mackiewicz, J. Wtrącenia do przekroczonego czasu / J. Mackiewicz [Электронный ресурс]. – Режим доступа: http://www. pogon.lt/czytelnia-dziel-juz-mackiewicza/130-wtrcenia-do-przekroczonego-czasu.html. – Дата доступа: 30.11.2013.
3. Рагуля, В. Успамiны / В. Рагуля. – Мiнск: Бацькаўшчына, 1993. – 96 с.
4. Mackiewicz, J. Fragment epoki / J. Mackiewicz [Электрон-ный ресурс]. – Режим доступа: http://www.pogon.lt/czytelnia-dziel-juz-mackiewicza/109.html. – Дата доступа: 30.11.2013.
