Распространение листовок повстанцев вызвало ответную реакцию со стороны православных авторов из среды духовенства. На темы, поднятые в повстанческих прокламациях, вышли печатные ответы воспитанников Литовской духовной семинарии[1], ответ приходского свящ. Августа Куцевича[2], брошюра «Рассказы на белорусском наречии»[3], «Воззвание белорусса православного к белорусским католикам»[4], послания архиеп. Василия (Лужинского)[5].
В первую очередь по своей краткости и выразительности обращает на себя внимание предписание митр. Иосифа (Семашко) благочинным и монастырям Литовской епархии от 19 декабря 1861 г.[6] Здесь по главному пункту повстанческих прокламаций о возрождении Польши говорится: «Эти воззвания и внушения сколько дерзки, столь же и невежественны. Нам указывают па Польшу! Но какое нам дело до Польши? Мы – русские, дети бесчисленной русской семьи, потомки св. Владимира, мы родились в России, присягали на верность Русскому Царю». На угрозы неповиновения польскому правительству митрополит отвечает так: «Нас стращают поляками! Не потому ли, чтобы напомнить нам вековые страдания наших отцов, присоединившихся было доверчиво вместе с Литвой к Польше? Неужели хотят воскресить память предков наших, падших в кровавой брани за свои права и за свою веру?» На призыв вернуться в унию – «Нам указывают на Униатскую веру! Как бы была, или могла быть Униатская вера!? Как бы уния не была лишь коварной приманкой для отклонения отцов наших от России и от истинно-Православной Восточной Церкви!? Как бы эта несчастная уния не была орудием тяжких терзаний и гонений, которые испытали предки наши в течение трех сот лет; пока мы, потомки их, не обрели наконец тихого пристанища и успокоения на лоне России и Матери своей Православной Церкви». Такой в кратком виде представляется идейная основа для всех возражений с православной стороны. Здесь отчетливо выступают следующий пункты: лояльность государству, приверженность православной вере, русское самосознание и негативная оценка исторической принадлежности Литовского и Белорусского края Речи Посполитой.
Представляют интерес отдельные высказывания, развивающие в деталях указанные основы. Так, в одном из семинарских ответов спрашивается: «По какому праву вы назвались правителями народа нашего? Разве народ православный в этом крае, к которому мы принадлежим, избрал вас, как своих представителей, и облек над собою властью?», почему, говорится далее, «действуете невидимо, из-за угла, подметными прокламациями?», «побуждая других идти на верную смерть, сами остаетесь в безопасности, скрываясь под мраком неизвестности?»[7] Здесь подмечается важный социально-психологический аспект. Повстанцы не имели силы провести свои манифесты в жизнь, поэтому, сделав объявление, прятались при угрозе наступления армейских частей, оставляя на произвол судьбы тех, кто бы им поверил, но не мог бежать вместе с ними, то есть основную массу населения. Соответственно, местные жители не могли воспринимать повстанцев как реальную власть. Тот же автор указывает на то, что нет никакого равенства «пана и мужика» в повстанческих отрядах, так как простолюдины, «когда вы пируете, они должны стоять на страже, не смея, под опасением смерти, подойти к вашей трапезе; от сырости гниет на них одежда; они не могут разложить огня, не имеют чем утолить голода; а вы, которые служите причиною их страданий, заботитесь только о себе»[8]. Социальное неравенство такого рода в самом деле ощущалось в повстанческих отрядах даже во время боя, поскольку инсургенты нередко прятались за спинами плохо вооруженных крестьян во время боя с частями регулярной армии (по свидетельству генерал-лейтенанта З. С. Манюкина о начале военных действий в Бельском уезде)[9].
С возмущением отвергается обвинение православных священников в корыстном услужении российскому правительству. Ксендзы получают от него гораздо больше – 400-600 руб. серебром, когда православные священники – 180-200 руб. серебром[10].
Ссылки агитаторов восстания на польскую принадлежность Литвы и Белоруссии, на исторический пример Люблинской унии и свободу вероисповедания встречали отпор в исторических же ссылках. «справьтесь с историей, гг. повстанцы! – писал один из семинаристов, – из нее вы узнаете, что ни Белоруссия, ни Волынь, ни Полесье не были польскими, а составляли часть Литовско-русского княжества, и только впоследствии были прикреплены к Польше, с которой у них не было ничего общего ни в делах веры, ни в жизни внутренней, – в нравах и обычаях народа. На Люблинском сейме в 1569 году вы обещали свободу вероисповеданий; между тем уже в царствование Сигизмунда III и Владислава IV Малороссия должна была оружием отстаивать свою православную Веру»[11]. Развернутое опровержение ссылки на свободу вероисповедания сделал также свящ. Август Куцевич, начавший с того, что сама уния церковная есть факт религиозной нетерпимости и продолживший описаниями способов обращения православных в унию[12]. В одном из семинарских ответов была подмечена противоречивость обещания свободы и угрозы наказания: «В одной прокламации … вы убеждаете нас в своей исконной веротерпимости; в другой угрожаете вечными мучениями за отступничество от унии прешедшей и невозвратимой, если мы не образумимся»[13].
Более обстоятельно на исторических вопросах остановился неизвестный автор «Рассказов на белорусском наречии» в первой части своего сочинения[14]. Здесь автор определил территорию «Билоруссии» (sic!) от Могилева и Витебска на востоке до Волковыска и Бреста на западе. Белорусская история ведется им от летописных кривичей, «русськая мова» которых была близкой к современной «мужицкой». Затем указывается, что «Билоруссию» присоединил князь Владимир, при нем же в православие крестился «Билорусський народ». Литовцы («литвины») жили с белорусами «в великой згоде», что и послужило основой для подчинения белорусов литовским князьям. Вместе с тем православная («русская») вера и язык стали распространяться в Литве. В частности, законы Великого княжества Литовского пишутся «по-билорусську» («русськаю моваю»). При Ягайло с Польшей соединились «Литва» и «Билоруссия», что послужило началом распространения в них католичества. С этого времени «билоруссько-литовськие паны» стали переходить в католическую веру, чтобы заседать в сенате при короле. Люблинская уния была заключена против воли литовских послов, отъехавших с сейма. Чтобы вслед за панами ополячить православный народ была придумана церковная уния, на которую согласились некоторые «Билорусськие бискупы» без согласия народа. Уния вводилась затем насильно. Вопреки условиям ее заключения в унии переменилась и вера, и обряд православный. В итоге белорусы оставили унию и перешли не в новую какую, а в свою прежнюю православную веру.
Православные авторы не стали разбирать социальные обещания повстанцев (свободы, справедливости, наделении землей). По всей видимости, их утопичность была самоочевидна. Но со своей стороны они подняли важный вопрос о необходимости учиться. В «Рассказах на белорусском наречии» этому уделена целая глава, где ,между прочим говорится: «Тэпэрь Государь дав нам «Положеня», дэ пышетця, як маемоз давнишним паном раховатыся, або дасць ще сэредных, чи ассысор распоряженье якое. Сэ умиешь читаты, сам згадаешь тое все, дойдешь чистэй правды; нэ будэшь на цилый свит нарикаты, же нэма на нем справэдливости… А сэ мужик до науки будэ охвотный, сэ добре и грунтовнэ выучитця, его зробят и ассэсором… простый мужик чрез навуку выходыт в людэ… з простых мужиков бувают часом учитэлимы, чи инспекторамы в гимназии… чия яким чиновныком, в кожным рази человиком ученым ,нелядащим, на корысть соби и людям»[15].
Тезису повстанцев – «вы – поляки, дети Польши» – был противопоставлен национальный мотив – «мы – русские, дети России». «Мы душой и телом преданы России и считаем себя ее детьми, а не Польши», – писал один из семинаристов[16]. Этот момент требует контекстуального пояснения. В первую очередь, бросается в глаза неустойчивость терминологии не только у разных авторов, но даже у одного. Употребляются определения «белорусская народность» и «литовская народность»[17], но тут же «русский народ» и «русская национальность»[18]. В «Рассказах на белорусском наречии» встречается и такое утверждение: «Мы сами запэвнэ зусим не ляхи: мы сами по соби народ особный – Белоруссы! Русська мова и русська грамота нам завше потрибнийша, як польска»[19]. Отсюда становится понятным, что местные авторы считали себя бело-русами, то есть особенной частью русского народа. Этому не противоречит тот факт, что в «Воззвании белорусса православного к белорусским католикам» сказано: «А ежели сказать сущую правду, ни вы – поляки, ни мы – россияне. Мы все белорусы», а несколько выше эта мысль подготовлена так: «Не более как два года назад мы с вами роднились, дружили, водили хлеб-соль, никогда не делая друг другу никаких укоризн, не только оскорблений, за мнения о национальности или о религии; жили мирно и согласно как одноплеменные братья славяне-христиане»[20]. Здесь находим понимание авторами этнографических особенностей «белорусской народности», которые отличают их от остальных «россиян». Более того, в «Рассказах на белорусском наречии» развивается та же мысль, что и в «Воззвании белорусса православного», а именно, что белорусам необходимо преодолеть конфессиональное разделение. В последнем сочинении о проблеме самоопределения «православные – русские», «католики – поляки» автор пишет: «Якие яны Поляки? У их мова простая, белорусская, звычаи простые белорусские; и звычаи и мова у мужиков католиков тыя самыя, што и мужиков православных, ци русских»[21].
Языковая проблема приобрела в контексте полемики особенное значение. Один из семинаристов, например, признал, что польский язык употребляется в православной духовной среде, правда, с оговоркой, что его учатся не забывать с миссионерской целью для обращения католиков[22]. В действительности на польском говорили по привычке бытового общения с католиками, особенно дворянами. Понятно, что в условиях восстания этот обычай стал восприниматься острее, даже подвергся обличению со стороны публицистов центральной России. Так, в «Послании из Москвы с белорусскому духовному сословию» московской газеты «День» наряду с признаниями заслуг местных православных священников в поддержке лояльности у прихожан стоит призыв: «Пусть русский, употребляющий вместо русского польский язык, изгонится из вашего общества и лишится друзей»[23]. В ответ было тактично обещано относиться к этому обычаю строже[24].
Вообще, роль православного духовенства, взявшего на себя почин отвечать на повстанческие прокламации, объясняется тем значением, которое оно традиционно имело в глазах простого народа. Свящ. Август Куцевич писал по этому поводу: «Когда литовский крестьянский народ (имеются в виду жители Литовско-Виленской епархии – А. Х.) страдал под тяжелым гнетом крепостного права; когда литовское дворянство, давно утратившее свою веру и народность, видя в народе что-то чуждое для себя, рвало все духовные родственные свои связи с ним и облагало оный всевозможными тягостями: в то время, кто, как не православное духовенство, было хотя немощным, но всегда сердобольным опекуном несчастного народа и защищало его от насилий и изуверства, часто при самых невыгодных для себя от того последствиях? Кто видел в крестьянине своего брата, своего друга? Кто его измученного и униженного согревал своей любовию и утешал надеждою счастливейших дней? Когда этот отверженный народ коснел в самом непроходимом невежестве, и когда наши патриоты–дворяне считали образование даже вредным для народа, – кто первый, как не тоже духовенство, стал убеждать крестьянина в пользе образования? Кто указывал ему на образование, как на единственное средство к выходу из несчастного положения? И кто затем первый сделался проводником просвещения в массы народные?»[25] Таким образом, православные пастыри посчитали своим долгом ответить на прокламации повстанцев, тем более что некоторые из них были напрямую обращены к священникам Греко-Российской Церкви.
Подводя итог краткому рассмотрению печатной полемики, можно сделать несколько выводов.
Во-первых, польскому патриотизму повстанцев был противопоставлен русский патриотизм. Православные авторы в отличие от своих оппонентов как раз обратились к национальному самосознанию своих слушателей, в их ответах звучали слова не только о «русском народе», но и о «белорусской народности», о «белорусском наречии (мове)», об отеческой православной («русской») вере. В популярном виде они изложили историю Литвы и Руси и указали на искусственность их соединения с Польшей в одно государство. Церковная уния была представлена как факт религиозного насилия и попытка полонизации белорусов. Все это свидетельствует о росте национального самосознания, о размышлении над историческими судьбами своего народа. Даже раздались голоса о том, что конфессиональное разделение белорусов не есть преграда их этническому единству.
Во-вторых, заметно, что православные авторы практически не уделили внимания опровержению социальных утопий повстанцев о свободе, справедливости, даровой земле. На манифесты повстанцев правительство ответило прекращением обязательств крестьян перед своими бывшими господами, снижением платежей за землю, наделением участками безземельных бобылей и кутников. Практический крестьянский ум быстро разобрался, где журавль в небе, а где синица в руках. Не случайно сами повстанцы (С. С. Окрейц) замечали о крестьянах: «Никакие обещания воли и земли не подкупали их»[26]. Очевидно, по этой причине православные авторы не стали заниматься опровержением социальной программы своих оппонентов. Однако они акцентировали необходимость учебы в новоучреждаемыъ народных школах, убеждали, что образование поможет разобраться в законах, выведет в люди, иными словами, поможет выйти из замкнутости крестьянского сословия.
В-третьих, напоминанию повстанцев об унии было противопоставлено твердое указание на ее невозвратимость. Переход униатов в православие в 1839 г. трактовался православными авторами не как отступничество, а как возвращение к вере отцов.
Таким образом, православная сторона показала несостоятельность исторических ссылок своих оппонентов и обосновала выбор в пользу российского монарха и правительства. Было предложено отличное от польского наполнение концептов «Родина», «патриотизм», «свобода веры», «верность долгу».
При оценке эффективности словесной борьбы с обеих сторон нужно учесть, что православные авторы выступали в официальных изданиях, могли распространять свои взгляды открыто, не боясь санкций. Повстанцы не имели такой возможности, действовали исподволь, стесненные надзором полиции и недоверием своей аудитории. Можно сказать, что одним из главных итогов этой полемики стал рост белорусского самосознания, отходившего от своей «тутэйшести» к видению себя как части триединого русского народа. Это был важный шаг к обретению белорусами своего национального самосознания.
[1] Литовские епархиальные ведомости (ЛЕВ). 1863. № 13. С. 467–488. № 14. С. 522–546.
[2] ЛЕВ. 1863. № 19. С. 729–759.
[3] XIX стагоддзе: Навукова-літаратурны альманах / Уклад. : М. Хаўстовіч. – Мінск, 2000. Кн. 2. С. 201–215.
[4] Гортынский Г.Н. К истории польской смуты 1863 года: Воззвание белорусса православного к белорусским католикам, Всеподданнейший адрес православных дворян Могилевской губернии // Русская старина. 1901. Т. 106, № 4. С. 145–150.
[5] Василий (Лужинский) архиепископ Полоцкий и Витебский. Слова, речи и архипастырские послания. СПб., 1866. С. 321–333.
[6] ЛЕВ. 1863. № 2. С. 43–46.
[7] ЛЕВ. 1863. № 13. С. 469.
[8] Там же. С. 471.
[9] Миловидов А. И. Архивные материалы Муравьевского музея, относящиеся к польскому восстанию 1863–1864 гг. в пределах Северо-Западного края. Вильна: Губернская типография, 1915. Ч. 2. С. 22–25.
[10] ЛЕВ. 1863. № 13. С. 475.
[11] Там же. С. 476.
[12] ЛЕВ. 1863. № 19. С. 731–734.
[13] ЛЕВ. 1863. № 14. С. 526.
[14] XIX стагоддзе: Навукова-літаратурны альманах… С. 201–206.
[15] Там же. С. 211.
[16] ЛЕВ. 1863. № 14. С. 534.
[17] Там же. С. 525, 531
[18] Там же. С. 529.
[19] XIX стагоддзе: Навукова-літаратурны альманах… С. 213.
[20] Гортынский Г.Н. К истории польской смуты 1863 года: Воззвание белорусса православного к белорусским католикам… С. 145–146.
[21] XIX стагоддзе: Навукова-літаратурны альманах… С. 209.
[22] ЛЕВ. 1863. № 14. С. 540.
[23] Витебские губернские ведомости. 1863. № 45. Неоф. ч. С. 4.
[24] Там же. С. 7.
[25] ЛЕВ. 1863. № 19. С. 748–749.
[26] Окрейц С.С. Воспоминания инсургента // Исторический вестник. 1912. Т. 130, № 10. С. 191.
